Мы едем снимать кадры о подвиге Терлецкого, туда, в высокогорье, где я расстался с Александром Степановичем, ушедшим по нашему приказу в Севастополь, осажденный фашистами.
Дорога, легшая по пустынному телу яйлы, привела нас в Чайный домик.
Мимо идут туристы с транзисторами, в защитных очках, веселые, занятые собой. Девчонки твистуют под музыку, с любопытством поглядывая на нас: почему мы хмуримся, когда им так весело?
Что они знают? Что для них Чайный домик, да и все эти горы, черные буковые леса, раскромсанные быстринами рек, гигантские стены застывшего диорита, буреломы, тропы? Природа!
Молчат горы, шумят под ветром буковые леса, бегут вечно говорливые реки. Раны на деревьях затянулись сизой корой. Время стирает следы человеческих драм. Идут туристы, и только остовы землянок с испепеленными бревнами да надмогильные кучи дикого камня говорят о том, что не так уж пустынен был древний крымский лес. И сейчас растут деревья, четверть века тому назад начиненные свинцом. Их не любят дровосеки. И когда буран или время свалит такое дерево — оно так и лежит нетронутым: берегут лесорубы топоры и пилы от свинца.
Мы расселись под раскидистой дикой грушей, и я рассказываю историю поляны, которая вокруг нас, гор, что полукольцом охватывают Чайный домик.
Я веду своих лесных гостей в пещеру. Узкая замшелая горловина, скользкие камни, темень — глаз выколи. Солдаты храбро спускаются в черную пасть провала, я впереди со своим сыном Володей, наши женщины не отстают.
Горит факел, вырывая под темным сводом сталактитовые наплывы, вокруг стоит гробовая тишина.
Могильная сырость окутывает нас, но я веду гостей своих дальше и дальше.
— Трое суток лежали здесь раненые, на четвертые вход в пещеру был взорван… — Мой голос клокочет в каменном мешке.
Вышли на простор, жмуримся от яркого дня, который нам кажется в тысячу раз светлее, чем полчаса назад.
У всех бледные лица, но испуг похож на испуг человека, который уже миновал пропасть.
Мы на вершине Орлиного Залета. Над нами действительно парят с размашистыми крыльями дремучие орлы, вглядываясь в незваных нарушителей их царства.
Под нами весь Крым до евпаторийских берегов. Мы смотрим на ковровые дали яйлы, на села, ожерельем нанизанные на упругие жилы изгибистых дорог и речушек.
Простор! Простор!
Мы вернулись в переполненную Ялту — молчаливые, взволнованные. Трудно связать наши ощущения с курортным шумом, толкотней на пляжах, мелкими житейскими хлопотами. Мы прикоснулись к чему-то святому, и где-то в уголочках наших сердец на всю жизнь врезались минуты, пережитые в пещере. Римма Казакова написала стихотворение. Вот оно:
Партизанские тропы
Партизанскими тропами трудно идти,
хоть сейчас здесь — шоссе первоклассное.
Ярко-зелены
все кусты на пути,
а мне кажется
ярко-красные.
А седой партизан
аккуратно, как гид,
новобранцев проводит по прошлому.
— Убит… убит… убит… убит!
автоматною строчкою брошено.
А седой партизан — вот, ей-богу, седой,
как в романах описывать принято.
Ну а младший солдат
уж такой молодой!
Ни усинки еще не выбрито.
Ах, Орлиный Залет!
Чем-то в бездну зовет,
а ведь страшно и поглядеть с него.
А седой командир говорит нам: — Ну вот,
тут стоять довелось до последнего…
О жестокая служба!
Голб ты, яйлб.
Сколько здесь наших батек угробили!
Партизанские тропы, в Крыму. — до угла
вы — видней, чем на глобусе — тропики.
Были, правда, пещеры… Ползем в сырине
с дымным факелом, цепко зажав его.
И — все годы — по мне, все горе — по мне,
все пули — от времени ржавые.
Как дрожали пещеры. Продрогли в мороз.
И гранаты нашарили щели их.
… В тишине кипарисов,
средь лоз
или роз
вы, пещеры,
как люди пещерные.
А седой командир
так жена говорит
иногда — ну как будто бы бешеный.
Вдруг заплачет навзрыд…
Видно, сердце горит.
Слишком много на долю отвешено.
… Возвращаемся ночью с Ай-Петри, кружа.
Понемногу машина укачивает.
А ночь хороша.
А жизнь — хороша!
Ничего она — дрянь! — не утрачивает.
Кто-то рос сиротой.
Кто-то — мальчик! — и мертв.
Кто-то легким единственным дышит.
… Может, все ж их проймет:
кто не понял — поймет,
кто упрямо не слышал — услышит?!
Партизанские тропы,
кто вас исходил
время сердца тому не излечит.
… Ты кричи, ты ругайся, седой командир!
Ничего,
наши нервы покрепче.
3
Ноябрь 1941 года!
До трагических дней Чайного домика еще много-много времени. Пока я их даже не предчувствую. Только что вышел из здания обкома партии, шагаю по переполненному войсками Симферополю в Центральный штаб партизанского движения. Он уже создан, действует.
Мне предстоит встреча с командующим партизанским движением Крыма, легендарным героем гражданской войны Алексеем Васильевичем Мокроусовым.
Конечно, волнуюсь. Еще бы! В жизни не видел живого героя с таким прославленным именем. А тут не просто встреча, а, можно сказать, определение всей моей судьбы.
Женщина с пристальными серыми глазами внимательно посмотрела на меня, и я догадался, что передо мной Ольга Александровна — супруга Мокроусова, в гимнастерке без петлиц, с дамским пистолетиком на новом командирском ремне.
— Закуривайте и успокойтесь, — подала она мне пачку «Беломора» и ушла в соседнюю комнату.
Вошел Мокроусов — рослый, статный, спросил властно:
— Почему идешь партизанить?
— А больше некуда, товарищ командующий.
— Здоровье как?
— Меня хватит.
— Командиром твоим будет Бортников, Иван Максимович. В гражданскую партизанил. Повидай его. Он под Севастополем, в Атлаусе. — Мокроусов подошел к карте, показал где.
— Выеду завтра же! Разрешите идти?
— Обедал?
— Нет.
— Пойдем!
Скромная комната, не менее скромный обед. Едим молча, Алексей Васильевич поглядывает на меня.
— Ешь аккуратно. Из крестьянской семьи, видать?
— Из голытьбы, Алексей Васильевич.
— Все мы не из княжеского рода.
Прощаемся, Мокроусов задерживает руку:
— На трудное дело идем, учти!
В те дни для нас, крымских партизан, не было человека авторитетнее Алексея Васильевича, мы верили ему, мы подчинялись каждому его приказу. Может быть, мы тогда были слишком наивными, но за нашей непосредственностью стояло очень многое, и самое главное — любовь к своей земле, к Родине. Возможно, будь мы покритичнее, избежали бы некоторых досадных промахов, но, честное слово, мы выиграли большее. А это большее становилось великим: не рассуждать, когда речь идет о жизни и смерти, а воевать за жизнь!
Легендарное имя Мокроусова — матроса-революционера, штурмовавшего Петроградский телеграф в Октябре, знаменитого комдива, громившего Петлюру, командарма повстанцев в тылу барона Врангеля, главного военного советника республиканцев Испании под Гвадалахарой — было нашим знаменем от начала до конца.
4
Я спешу к Бортникову.
Наш юркий пикапчик подпрыгивает на разбитой севастопольской дороге. Ведет его Петр Семенов, нос которого за последние дни особенно заострился: на днях он расстался с семьей и переживает.
Вправо тянутся крутые и голые горы, мы жмемся к ним, повторяя их изгибы. Проскакиваем знаменитый подъем «Шайтан-мердвен», что в переводе на русский язык — «Чертова лестница». По ней, говорят, когда-то поднимался Пушкин. Круто!
Дорога — пронеси господи! Будто гигантскую веревку небрежно бросили на горные склоны, и легла она как попало, без всякого смысла.
Впереди — Байдарские ворота.
Стоп!
К нам подходит пограничник с худыми щеками. Узнаю: младший лейтенант Терлецкий — начальник Форосской заставы.
— Документы!
— Комбат-тридцать три! Знаешь же! — говорю с раздражением.
Два пограничника берут нас на прицел.
— Прошу документы!
Терлецкий внимательно просматривает мое удостоверение личности.
— Проезд разрешаю!
Спускаемся в Байдарскую долину.
— Строгий какой! — бурчит Семенов.
— С характером дядько!
— Порядок — хорошо!
Я соглашаюсь и вспоминаю прошлую встречу с Терлецким. Это было в преддверии винодельческого сезона. Метался я из одного конца Крыма в другой: то искал запасные части к прессам, то электромоторы, то еще что-нибудь. Такова уж доля совхозного механика.
В знойный полдень я с шофером попал в санаторий «Форос». Уставшие, разморенные жарой, мы бросились к спасительному морю, в спешке не заметили на берегу предупреждающую надпись «Запретная зона», стали купаться. Сейчас же появился погранпатруль, приказал выплыть на берег. Мы почему-то заупорствовали. Кончилось тем, что нас вынудили одеться и повели на заставу.
