Амелинов накинулся на него:
— Ты что натворил?
— Дезертира уничтожил. Я нюхом их чую!
Моряк успел обыскать убитого и в обшлаге рукава нашел перехваченный суровой ниткой пакетик. В нем были: удостоверение личности на имя младшего лейтенанта, медаль «За отвагу», комсомольский билет.
Смирнов поднял автомат.
— Ты кого убил, сволочь?
— Стой! — Амелинов стал между ними. — Самосуда не будет, разберемся. А ты, — он резко повернулся к Очкарю, — отдай оружие!
…Очкаря, к великому несчастью, не судили, защитил его, как ни странно, Амелинов. «Он был невменяем», — рапортовал он. Напрасно защитил. Позже, приблизительно через месяц, Очкаря послали с группой партизан на очень важное разведывательное задание. Он попал к немцам и выдал всех своих спутников.
Черного кобеля не отмоешь добела, как ни старайся.
6
Ни Бортникова, ни связных от него в лесном домике «Чучель» не было.
Рассказывают: на командира Четвертого района напали каратели и загнали его куда-то в район трехречья Кача — Донга — Писара. Я собрался на поиски, но меня не пустили, сказали: жди связных!
Домик стоял на перекрестке многих дорог и троп, связывал Центральный штаб с районами, подпольными группами оккупированных городов. Отсюда партизанские ходоки уносили приказы Мокроусова, доставляя сюда вести о боях, победах, поражениях.
На первый взгляд тут все мне казалось случайным, недодуманным: для чего, например, скапливать столько народу на этом крохотном «пятачке», лежащем всего в километре от довольно-таки важной Романовской дороги, по которой час назад прошла мотоколонна фашистов в сторону Южного берега Крыма?
Шум, гвалт, колгота, — не поймешь, кто здесь командует, кто подчиняется.
Амелинов вдруг куда-то исчез, моряк Смирнов нашел какого-то дружка, а я и Семенов сиротливо прижались к сырой стене — другого места не найдешь, все перезанято — и чего-то ждем.
Люди! Какие они тут разные! Сдвинуты набекрень шапки с красными лентами поперек, взгляды — знай наших! Военные, матросня, бывшие бойцы истребительных батальонов. Они все чему-то радуются, говорят в полный голос. Как же так: они же знают о гибели «Армении» — мы рассказали, а ведут себя, словно немцев из Крыма выгнали. Откуда такой оптимизм, уместен ли он? А может быть, я чего-то еще недопонимаю? На войне человеческие чувства жалость, боль, ненависть, презрение, страх — проявляются как-то особенно, а как — я еще не знаю…
По соседству дотошный морячок пристает к пожилому степенному красноармейцу, прижимающему к себе новенький автомат-пистолет, явно трофейный.
— Папаша, махнем! Даю ТТ, пять лимонок, зажигалку и флягу!
— Не приставай!
— Жалко, да? Ведь стянул небось…
«Папаша» обкладывает моряка таким сочным матом, что тот от восхищения бросает вверх бескозырку.
Вокруг смеются.
Толстощекий артиллерист который раз обращается ко мне:
— Скажи толком: дадут мне шинель аль пропадать?
Я пожимаю плечами.
— Пойми, старшина не успел дать мне шинель. Значит, я не получал.
— Тут лес, цейхгаузов нет!
— Чевой, чевой?
— Вещевых складов нет, говорю!
— Но порядок должон быть?
Я увидел Амелинова, бросился к нему:
— Как же быть?
— Ждать.
И все же в этой сумятице была и своя гармония.
Вот вошел в переполненную комнатушку высокий сероглазый человек в годах, степенный, какой-то самостоятельный. На лице глубокие морщины, а кажется моложавым. У него крепкие зубы, точные движения. Снял плащ, посмотрел поверх голов:
— Товарищ Амелинов!
Захар обрадовался:
— Дядя Дима! С новостями?
— Морячка привел. Эй, дружок! — Он повернулся лицом к входным дверям.
Оттуда вкатился плотноплечий круглолобый парень в бушлате, перекрещенном пулеметными лентами.
— Мое вам, братцы! — по-смешному запищал бабьим голосом.
Грянул смех, но Амелинов шикнул:
— Ну! — Голос у него отлично поставленный, он сразу подавил смех. Прошу ко мне! — Отыскал глазами меня: — И ты давай сюда!
Крохотная комнатушка, кровать, на ней гора подушек в красных наволочках. Амелинов присел на столик, приткнувшийся к окошечку, а мы прижались к стене.
— Ну, Дмитрий Дмитриевич, чем я обрадую нашего командующего?
Дядя Дима — Дмитрий Дмитриевич Кособродов — из-за пазухи достал пакетик.
— Лично от Павла Васильевича Макарова!
— Чем же нас удивит знаменитый адъютант генерала Май-Маевского?
Май-Маевского! Перед войной я прочитал книгу Макарова и буквально бредил тем, что узнал из нее. Большевик Макаров в роли белого капитана сумел стать правой рукой генерала Май-Маевского. Романтическая личность автора запомнилась на всю жизнь. Неужели сейчас он в лесу, в одном строю с нами? Меня взяло нетерпение, и я спросил у Амелинова:
— Макаров — тот самый?
Он кивнул головой, продолжая знакомиться с содержимым рапорта.
— Старая гвардия! Молодец, Паша! — он посмотрел на моряка. — Так ты из группы Вихмана?
— Одесса! Осиповцы, в атаку, лупи мамалыжников! — Моряк рисовался, а потом, убедившись, что произвел впечатление, начал довольно толково рассказывать о путях-дорогах, приведших небольшую группу морских пехотинцев во главе с лейтенантом Вихманом в партизанский лес. Они лихо защищали Одессу, сдерживали фашистов под Перекопом, у совхоза «Курцы» — вблизи Симферополя — смяли немецкий авангард. И самим досталось по первое число, пришлось рассыпаться на мелкие подразделения и самостоятельно решать судьбу свою. Леонид Вихман разыскал Симферопольский отряд, которым и командовал легендарный Макаров. Павел Васильевич не жаловал «окруженцев», но Вихман оказался сверх меры настырным.
— Одессу держал? — Макаров любил краткость.
— Осиповский, — не менее кратко ответил Вихман.
Морской полк Осипова! О нем ходили легенды. «Черная туча» — называли его враги.
— Докажешь?
— Прикажи!
— Дуй на Курлюк-Су! Утром жду с пропиской. Пустой придешь — топай на все четыре! Ты меня понял?
Десять матросов в засаде. Дождь. Бушлаты промокли — хоть выжимай, в желудках — турецкий марш. Но матросы под командованием двадцатилетнего еврейского паренька с лицом музыканта зарабатывают партизанскую визу.
Ждут долго. Наконец увидели то, что нужно. Ревут дизеля немецких тяжелых «бенцев», грязь из-под колес до макушек сосен.
— Шугнем! — Вихман легко перебежал от дерева к дереву и под колеса первой машины бросил противотанковую гранату.
Жуть что было! Нет машин — взорваны, нет солдат — убиты. Есть трофеи автоматы, пистолеты, документы, ром, шоколад, а главное — надежная прописка в макаровский отряд!
«Севастопольская работа!» — высшая оценка Макарова. Севастополь — его молодость, школа подполья, классовой борьбы; в Севастополе — могила родного брата, замученного беляками.
Амелинов вручает пакет Кособродову:
— Сам понесешь хозяину! Он кличет тебя!
Кособродов уходит в штаб командующего. Я сквозь тонкое оконное стекло вижу, как легко он шагает.
— Сколько же ему? — спрашиваю у Амелинова.
— Полвека будет.
Полвека! Для меня тогда этот возраст казался недосягаемым. Но вот прошло еще четверть века, а Дмитрий Дмитриевич Кособродов жив и по-прежнему молод. Да, да, молод. Он не так давно женился, и молодая жена родила ему трех дочерей — точь-в-точь портрет отца. А семьдесят пять лет для него не возраст. Он каждое лето водит практикантов-геологов в самые отдаленные уголки гор, и за ним трудно угнаться.
Кособродовы — саблынские крестьяне. Кто только не наживался на их горбу! Помещики-баи, надсмотрщики казенного лесничества. В работе В. И. Ленина «Развитие капитализма в России» отражена тяжкая судьба саблынцев, в числе которых упомянуты и Кособродовы. Их род не на жизнь, а на смерть боролся со своими угнетателями и в неравной битве потерял двадцать пять человек.
Еще через час в лесном домике стало особенно шумно: прибыли связные из Пятого района, лично от самого Красникова. Всех это волнует. Еще бы! Севастопольские партизаны дерутся у самого фронта. Что там, как держатся наши?
Подвижный, среднего роста, с черными усиками человек, снимая плащ-палатку, с явным кавказским акцентом громко спрашивает:
— Где главный начальник?
Голос показался мне знакомым: постой, да это же Азарян! Он самый! Винодел, наш, массандровец, шумный, громко-гласный.
Увидев меня, раскинул руки, обнял:
— Ба! Начальник мази-грязи! Какими судьбами?.. Я тебе такое сейчас скажу…
Моряк Смирнов на этот раз оказался нетерпеливым, его беспокоил Севастополь.
— Успеешь указать, а пока отвечай: как дела на фронте?
— Морской порядок! Молотим фрица с двух концов! — Азарян выговаривался долго, но за его восторгом, восклицаниями все же вырастала довольно-таки точная обстановка, которая складывалась на Севастопольском участке фронта.
