А война продолжала предъявлять неумолимые счеты. И они оплачивались: кто-то закономерно умирал, кто-то в срок получал награды и звания. И Прохоров не удивлялся, считал, что так, видно, всегда было. Для кого война, а для кого – мать родна. Одни не вылезали из боев, другие отсиживались на складах, снюхивались с духанщиками и сплавляли им втихаря солдатское мыло, табак, крупы… Прохоров тащил на себе распухший труп товарища, завернутый в фольгу, как рождественская игрушка. А кто-то в это время перевозил контрабандную водку: в контейнерах, в бочках с горючим. Однажды на границе такую бочку вскрыли, а на поверхности, как листопад на воде, – этикетки. Оттого вся водка в Афгане крепко отдавала бензином. Сюда устремлялись романтичные девицы, отчаявшиеся одиночки пытались найти здесь спасение от своей тоски и опостылевшей жизни. И те, которые выдержали кровавую бессонницу госпиталей и не закаменели душой, притерпелись к беспощадному аскетизму гарнизонов, в конце концов верили, что получили свое счастье. Правда, странное счастье… Но были и те, кто ехал только за деньгами. Прохоров вспомнил, как на днях падал со смеху весь полк: «заштопали» на таможне «чекистку» Ирэн из столовой. Говорили, что везла она чемодан чеков, а в присланной оттуда бумаге сообщили, что прятала их даже в «складках кожи».
Разделил Афган людей. И прав был Боев, когда говорил, что честный становится здесь честнее, а подлец – подлее.
Неожиданно впереди стучит пулемет. Взвод реагирует без команды: кто застывает за камнем, кто залегает, кто сгибается. В руках подрагивают стволы. Появляется дозорный. Это – Саидов. Он бежит, по-страусиному выбрасывая ноги.
Ротный выслушивает его сбивчивую скороговорку про «засаду», отряхивает солдату плечо от каменной крошки.
– Где Казин? – спрашивает Боев строго.
– Там! – машет рукой Саидов. – Казин скязал: иди ротни командыр.
Боев кивает, а Саидов показывает в ту сторону, где якобы засел пулеметчик.
– Прохоров! Иванов!
Степан кривится, а Женька с готовностью вскакивает.
– Пойдете вдвоем в обход. Горячку не пороть, на рожон не лезть. Снимите пулеметчика. А мы шуганем их с другой стороны.
Для Боева все просто. Как будто надо снять огурец с грядки. Степан скрипит зубами и думает про жестокость Боева, которому до лампочки их буквально завтрашний дембель. «Почему опять Прохоров?» Степан злится, хотя знает, что все это пустое, никчемное ворчанье, потому что тот же Червяк или Саидов, пусть если уже и не струсят, но пошли их – попрут напролом, или поторопятся выстрелить, или еще чего сотворят по неопытности. А потом тащи их, все равно – мертвых или раненых…
Женька крадется, и каждый мускул на спине будто сам за себя говорит, как Иванову хочется отличиться. Прохоров повторяет его движение, Женькины каблуки однообразно мелькают перед лицом. Они лезут вверх.
Пулеметчика увидели, когда забрались на гребень вершины. Он распластался на уступе скалы, рядом лежала его барашковая шапка и сумка. Еще неопределенно долгое или короткое время они спускались на карачках, распластавшись, подбирались ближе и ближе; Прохоров замер первым.
– Давай, ты – гранатами, а я – из автомата, – прошептал он.
– Смотри, духи! – встрепенулся Иванов.
Прохоров обернулся.
За горный хребет уходили люди.
– Сначала пулеметчика… Он их прикрывает!
Человек на скале почувствовал взгляд или услышал шум, приподнялся, и это его сразу погубило. Уже летели в воздухе одна за другой гранаты, брошенные Женькой, грохнули взрывы, пулеметчика сбросило вниз, на камни. Какое-то время он бессознательно полз, Прохоров следил за ним, приникнув к прицелу, и, когда вода подхватила, понесла изувеченное тело, он нажал спуск автомата.
А впереди, за грядой, куда скрылись вооруженные люди, тоже раздались выстрелы, короткий перестук очередей, сотрясающий и ранящий тихий горный воздух.
…Через полчаса Боев приказал укрыть в камнях израильский пулемет, четыре «калашникова» китайского производства и один «бур». Но сначала он заставил вытащить все затворы и утопить их в реке, хотя раньше с трофейным оружием так не поступали.
Мертвецов осмотрели: это были парни двадцати – двадцати пяти лет. Один из убитых лежал у самой воды, и Черняев пнул его ногой:
– Плыви, дух поганый!
Но Боев прикрикнул, приказал вытащить, потому что через сутки труп отравит реку на сотни метров вокруг. Черняев хмыкнул и остановил взгляд на Птахине:
– Червяк, вытащи духа.
Мертвецов тоже спрятали в камнях.
Взвод пошел дальше. Прохоров стал думать о пулеметчике, тело которого унесла река. Пулеметчик не умел воевать, он неправильно выбрал позицию, был беспечен – вот и поплатился. А Прохоров – профессионал, голыми руками не возьмешь. Последнее время, когда опустошение все чаще завладевало им, он иногда думал так: здесь я стал настоящим мужчиной, я умею стрелять, на многие сутки уходить в горы, я вынослив, знаю, как маскироваться, уйти из-под огня… Эти размышления приносили временное успокоение и даже приятны были самолюбию.
Река осталась позади, а Прохоров никак не мог отвязаться от навязчивой мысли: сможет ли он теперь пить эту воду… Нет, он не чувствовал жалости к убитому пулеметчику. Еще более тягостные образы возникали в голове. Он с ужасом представлял, как его труп (его, Прохорова!) переваливается в мутной воде, задевает за камни. Он верил предчувствиям и боялся их.
Взвод все дальше уходил от места боя. Они будто перешли саму загробную реку Стикс, и остались позади мертвенная зыбь да ледяные волны под жарким солнцем. Переступив черту, перейдя грань, за которой осталось прошлое, полузабытое, недосказанное и все, с горечью и надолго запрятанное в глубь души, люди все же свыкались со смертью. Неведомая река жизни разветвлялась, и никто не знал, куда течет каждый ее отток.
…Черняев вполголоса рассказывает, как «вычислил» духа.
– Смотрю, чалма из-за камня: раз выглянула, другой, а на третий я ему очередь в лобешник!..
Прохоров молча кивает. Ему не хочется рассказывать о своей победе. Черняев обескураженно уходит вперед.
– Давай, Птахин, не отставай, – задыхаясь, говорит Прохоров. – Вон заберемся на ту горушку, ротный привал объявит.
Но за той горушкой начинается другая, а Боев и не думает об отдыхе.
– Терпи, Червяк, финал не за горами, – оборачивается Женька. Лицо у него потемневшее, как у распаренного негра, на лбу прилипли волосы. – Не то наши ноги с мозолями под трибунал пойдут. Сами собой потопают.
Прохоров от смеха хрипло кашляет. Птахина поддержка приободряет. И восхождение медленно продолжается.
Это только так говорят, что человек преодолевает горы. На самом деле он преодолевает себя. Каждый шаг дается с трудом, более того, сопряжен с риском: на спине сорок кило выкладки и под ногами не лесенка эскалатора. Любое движение, если оно сопровождается нечеловеческими усилиями, по сути своей глубоко противно природе человека, потому что существуют гораздо более приятные вещи, чем изматывающее восхождение, проливание пота, муки жажды, разбитые в кровь руки и ноги. В какие-то мгновения, а может быть, и часы, человек перестает думать о причине, о цели, которые погнали его в горы, все сознание собирается в одну щепотку: идти любой ценой. И человек продолжает двигаться, потому что преодолевает самого себя. И сам себе говорит: это лучшая моя победа.
Боев все же объявляет привал. Все валятся снопами. Процесс преодоления себя прерывается.
– Вызывай комбата. – Боев устало опускается рядом с Прохоровым, достает флягу, со скрежетом отвинчивает пробку. Пьет маленькими глотками. Отрывается, раздумывает мгновение, всплескивает содержимое и делает еще один глоток.
– Ноль-первый на связи, – говорит Прохоров и протягивает наушники. – Ноль-первый, находимся в…
Боев смотрит на карту, называет координаты, а Прохоров мысленно их повторяет, ему хочется запомнить эти цифры, в магической символике которых скрыт этот заброшенный уголок. Запомнить на всю жизнь. Раньше подобных желаний не возникало.
Горы здесь сланцевые, над головой нависают пласты серого, пыльного цвета. Скалы будто полопались от ударов гигантского молота – их покрывает сеть трещин, больших, в которые войдет голова, и совсем незаметных, как ниточки.
Командир докладывает про бой, перечисляет трофеи.
– Не могу без прикрытия, – говорит он резко. – На фига нужен такой риск? Что? Замок, замок… – Боев срывает наушники. – Хочет, зараза, чтоб и рыбку съесть и на бабу влезть.
Прохоров догадывается, о чем шла речь. В батальоне придумали условный сигнал «замок». Когда что-то надо скрыть от ушей полкового начальства и вовремя оборвать конфиденциальные радиопереговоры, произносилось это короткое слово. Прохоров понимает, что комбат хочет выиграть время, а Боев в свою очередь не хочет отрываться от основных сил. Если же ротный будет ждать комбата, то банда уйдет, они не смогут блокировать пути ее отхода.
