— Значит, отпустили? — неуверенно пробовал узнавать поп.
— Они отпустят! — хмуро буркнул гость. — Ушел я и все… Не до меня им было…
— Конечно, конечно, — поддакнул со вздохом поп и молча исподлобья рассматривал Хмелянчука.
Попадья сидела в углу, сложив руки на животе, и время от времени вздыхала.
— Молебны служите? — спросил Хмелянчук, думая, как расшевелить молчащего хозяина.
— Служу…
— Много людей в церковь ходит?
Попадья вздохнула громче. Поп комкал бороду.
— Зима была такая, что не пройдешь. А теперь снова… распустило…
— Ну да, залило все, — согласился Хмелянчук, и разговор снова оборвался.
— И как это немцы ни одного постового у нас в деревне не оставили? — пытался начать с другого конца Хмелянчук.
— Да, да, не оставили, — как эхо отозвался поп.
Разговор не клеился. Поп барабанил пальцами по столу, гость явно тяготил его.
— А к вам, батюшка, заходит кто-нибудь?
Поп испугался:
— Как это, заходит? Кому ко мне заходить?
— Обыкновенно, как к отцу духовному.
Поп облегченно вздохнул.
— A-а, прихожане! Прихожане заходят, заходят, отчего же. Уж это как полагается, к пастырю…
— А немцы не беспокоят вас, батюшка? — рискнул спросить Хмелянчук.
Поп даже руками всплеснул.
— Немцы? Что вы? Зачем им меня беспокоить?
Взгляд попа явно избегал взгляда гостя. Хмелянчук понял, что ничего ему тут не узнать, что им тяготятся, и решил отложить разговор.
Несколько дней он просидел дома, делая кое-что по хозяйству и раздумывая, куда бы обратиться, с чего начать, с кем здесь можно разговаривать свободно. А червь беспокойства все точил и точил, сгоняя сон с глаз, — назойливый, неотступный, сверлящий. Что ж это было, что здесь собственно происходило? Ехать во Влуки или Синицы? Но как ехать, не зная, что там делается?
Таким-то образом и получилось, что первый разговор вышел у него не с кем иным, как с Мультынючихой. С того дня, как паручихины ребята высмотрели его на задах, бабы сгорали от любопытства. Наконец, Мультынючиха отправилась в разведку и на тропинке за хмелянчуковым сараем, будто невзначай, наткнулась на него самого.
— Федор… Господи Исусе, так вас отпустили?
— Что же вы и не поздороваетесь? — увернулся он от ответа.
— Слава Исусу Христу! Подумать только, что вот вы и дома… И кто бы мог ожидать…
— Во веки веков, аминь. А вы что, смерти моей, что ли, ожидали?
— И что вы, кум! Так только говорится.
Хмелянчук решил воспользоваться случаем.
— А у вас что нового?
— Э, какие у нас новости… Старые беды, да и все тут.
— Беды, говорите?
— Да как же? Весна, хлеба нет, хоть зубы на полку клади… А сеять чем будем, один бог знает, Хлеб позабирали, все до зернышка позабирали.
— Сейчас-то их что-то не видать.
— А чего им сейчас ходить? Забрали все, что было, коров, свиней, зерно, чего ж им еще? Никаких у них сейчас дел здесь нет. Так уж, видно, и подохнем тут все!
— А то помещичье, что вам большевики насовали?
Женщина всплеснула руками.
— Господь с вами, какое помещичье? Немец усадьбу забрал, только не приехал еще. Дочиста все ему отдали…
— Да, недолго вам пришлось на большевистские подарки радоваться, — заметил он язвительно.
— Побойтесь бога, да что я получила? Ведь самую чуточку земли-то мне дали! Про других не скажу, а уж я-то с этой земли не разбогатела. И говорить-то не о чем! А все равно отобрали, да еще объявляют: если кто тронет — повесят. Да кто ее станет трогать!
— Так он, наверно, скоро теперь приедет, новый помещик? Весна-то ведь на носу…
— Кто его знает…
Она пугливо оглянулась, хотя поблизости никого не было.
— Может, и не приедет… Говорили, осенью приедет, — не приехал, а уж сейчас-то и вовсе…
— С чего же это?
Она еще раз оглянулась.
— Говорят… не знаю, правда, нет ли… Будто из-за этого, из-за Иванчука, страшновато ехать-то.
— Из-за какого еще Иванчука?
— Ну вот! Что это вы, Иванчука не знаете, Петра-то?
— А его еще не повесили?
— Типун вам на язык, кум! Вот, говорят, будто из-за этого Иванчука помещик и не едет.
— Как это?
— Так вы еще не слышали?
— А что я должен был слышать?
— Потому Иванчук, говорят… с партизанами… в синицких лесах…
— Что ты говоришь! — Неприятный холодок пробежал по спине Хмелянчука.
— Я-то, конечно, не знаю… А только и во Влуках объявляли и в Синицах… что, мол, партизаны… А говорят, что не кто-нибудь, а Иванчук у них за старшего.
— Брехня!
— Может, и брехня. А только, раз уж немцы с барабаном объявляли, должно быть правда.
Хмелянчук вернулся домой в раздумье. Да и было над чем призадуматься. Он так надеялся, что после всех своих приключений, скитаний очутится, наконец, на твердой, надежной почве. А твердой-то почвы как раз и не было. Все колебалось под его ногами, как обманчивая зеленая лужайка, скрывающая болото, всюду его подстерегали опасности, как заросшие окна бездонных трясин.
Ехать в Синицы или Влуки и договориться с немцами? А вдруг то, что рассказывала Мультынючиха, не брехня; вдруг этот Иванчук внезапно явится из лесов, из тайников в болотах и потребует к ответу?.. От него не скроешься, он все разузнает. Если только это и вправду Иванчук, так он ведь знает все тропинки, все кладки и броды. Может, у него и в местечке свои люди есть, и уж они следят, во все глаза смотрят, кто что делает.
В Хмелянчуке закипела обида против немцев. Что ж это, не могут порядок навести? Прут себе вперед, а что у них за спиной, о том и не думают! В чем же видно их господство, их сильная рука? Разве только в рассказах об осенних реквизициях да в установлении полицейского часа, который соблюдают запуганные бабы. В остальном деревня предоставлена самой себе.
Вера в немецкий порядок постепенно начинала колебаться в Хмелянчуке. Потому что в польские, например, времена здесь были комендант Сикора и этот Людзик, которого убил Пискор. Они шатались повсюду, заглядывали во все углы, как из-под земли вырастали в самых неожиданных местах. Позже — во времена Овсеенко и Гончара — и говорить нечего: была милиция, была местная организация, и они ощущались на каждом шагу. А теперь? Придет такой Иванчук, зарежет человека, и никто даже не узнает. Да и люди переменились — прежде собирались, болтали, сплетничали, сразу можно было сообразить, откуда ветер дует. А теперь попрятались, как барсуки, по избам, говорят какими-то недомолвками; черт их разберет, что они думают. Да что говорить о других, когда нельзя понять, что думает собственная жена? Ходит баба, вздыхает, то и дело плачет, а ни одного толкового слова из нее не вытянешь. Иной раз можно даже подумать — хотя статочное ли это дело? — что она жалеет о временах, когда здесь были советы.
Между тем, несмотря на то, что Ольшины были как будто совершенно отрезаны от мира, сюда то и дело доносились вести, самые разнообразные, но все странные и пугающие. Каким путем, как и через кого они доходили — этого Хмелянчук не понимал. Но многие из вестей не давали ему спать спокойно. Под Брестом полетел под откос немецкий воинский эшелон. Сгорели склады в Паленчицах. Немцы сожгли деревню Чапли за то, что там бесследно исчез немецкий патруль. Вокруг происходило нечто странное, нечто опровергавшее веру в немецкую мощь, и совсем не было похоже на тот порядок, которого ожидал Хмелянчук.
Шла весна, уже зазеленела трава на пригорках, уже опадали полые воды, все ниже оставляя на сухом камыше темную черточку осевшего ила. Хмелянчук с надеждой поглядывал на помещичью усадьбу: если приедет новый владелец, все переменится, — ведь должны же будут немцы заботиться о его безопасности! Но уже набухли почки на яблонях в усадебном саду, а двери господского дома все темнели, заколоченные досками, словно усадьбе суждено было остаться мертвой навеки. Бабы приходили к усадьбе собирать щавель и как-то незаметно повыламывали доски в ограде, и она в конце концов повалилась. Ее тотчас растащили на топливо; разобрали даже хлев на усадебном дворе.
Хмелянчук не мог смотреть на это без сердечной боли. Пропадало добро. Хоть и не его добро, а все же собственность, достояние. Снега и морозы, дожди и ветры разрушали хозяйственные постройки, и никто не чинил их, никто не старался сберечь. Усадьба рушилась на глазах. А деревня, видя, что никто не приходит, не смотрит, не стережет, все больше смелела. В один прекрасный день вдова Паручиха появилась с мотыгой в помещичьем огороде, на том самом клочке, который ей выделили когда-то большевики, и, как ни в чем не бывало, принялась сажать картошку. Клочок был маленький, всего несколько рядков, да ведь зато и земля тут! Не земля, а золото, даже жаль картошку сажать, тут бы и капуста выросла… За Паручихой потянулись другие. И каждая вскапывала какой-то клочок. Но Хмелянчук тотчас же заметил, что это делается не беспорядочно. Всякая женщина вскапывала тот участок, который получила при дележе, после прихода красных.
