Слегка беспокоило лишь то, что он не видел вокруг себя страха. Люди слушали сводку, глядели на карту, ну иной раз вздохнет кто-нибудь, заплачет женщина… Но то не был страх. Они верили в свою мощь. Постоянно повторялось: «временно оккупированные территории». «Временно»! — издевался Хмелянчук. Для него это не было временно. Он верил, что если немцы ступили куда ногой, то не найдется силы, которая смогла бы стронуть их с места. Уж они-то ничего не дадут у себя вырвать.
Чем дальше он продвигался на запад, тем больше чувствовалась война. Отсюда вглубь страны, в безопасные места, шли санитарные поезда с ранеными, эшелоны эвакуированных.
«Бегите, бегите, — радовался он в душе. — Не скрыться вам, не убежать, нет, не убежать! Всюду вас найдут!»
С злобной радостью смотрел он на платформы со станками, с заводским оборудованием, направляющиеся на восток. Ишь, разобрали заводы, спасают свое добро! Да только когда эти заводы снова начнут на них работать? Не хватит времени, не хватит! Фронт надвигался быстро, лавиной катились на восток железные колонны.
Но сейчас и это уже не так сильно интересовало Хмелянчука. Главное — Ольшины и Стырь, Стоход и Горынь, и плавни над Припятью, знакомые, родные места — все уже в немецких руках.
Зимой его как громом оглушила весть о советской победе под Москвой. Червь тревоги снова зашевелился в его сердце. А вдруг?.. Но нет, это ничего не может значить, не должно ничего значить. И все-таки… Что за страна, что за огромная, необъятная, страшная страна! Пожалуй, и немцам не удастся захватить ее всю. И что за люди — твердые, верящие, упрямые люди. И сколько их!
Он видел на своем пути огромные города — куда до них Бресту, смешно и говорить! Видел деревни и поселки, электростанции, заводы, элеваторы — и все это настолько разнилось от того, что рассказывали в Польше об этой стране. Но дело ведь не в этом. Ну, пусть их не разобьют окончательно — в полную победу над большевиками он уже, пожалуй, и перестал верить. Пусть их не уничтожат повсюду, — лишь бы там, над Стырью, не осталось их и следа, лишь бы там можно было жить, как раньше. Если даже там все разрушено войной — ничего, можно будет приняться сызнова, отстроиться, он еще не стар, не одного молодого за пояс заткнет… И потом, ему ведь возместят убытки, он пострадал от большевиков, — такие, как он, будут там сейчас первыми людьми.
Пока до фронта было далеко, он ехал спокойно и уверенно. Но затем пробираться стало труднее. Украдкой, тишком, сторонкой приходилось ему проскальзывать между опасностями. Сколько тысяч километров он проехал — так неужели же споткнется здесь, на пороге своего счастья? Ну нет, не таковский он человек.
И он полз, как змея, крался, как лисица, петлял, заметал следы. По ночам уже слышался далекий орудийный гул. Уже не раз приходилось ему укрываться в придорожных рвах, слыша над собой зловещий рокот самолета, и его трясло от бешенства, что он, будто большевик какой, вынужден прятаться от немецких самолетов.
Наконец, через пылающие города и деревни, через грохочущую линию фронта он пробрался в родные края. И сразу же сообразил, что и здесь нужна осторожность, пока он не очутится дома, в своей деревне. Там ему будет на кого сослаться, там он заживет, как хочет. И он продолжал пробираться тайком, жил жизнью полудикаря, питаясь чем попало. Заходить в избы он боялся — немцы могли потребовать документы, а их у него не было. На слово же они могут и не поверить…
Все здесь было как-то иначе, чем он себе представлял, — какая-то притаившаяся, полузадушенная, мертвенная жизнь. И он решил, что лучше обходить хутора и поселки — идти по лесам, по бездорожью, по замерзшим болотам, которых тут было вдоволь.
Но вот, наконец, и дом — Ольшины, родные места, темные и печальные в эту раннюю пору дождливой, грязной, холодной весны.
Теперь надо было что-то предпринять, на что-то решиться. Но на что? Он хмуро вспоминал радость, которую почувствовал, услышав о войне. Свою уверенность, что все это для него, Хмелянчука, скоро и благополучно окончится. Теперь у него уже этой уверенности не было. Долгое путешествие показало ему кое-что, с чем он раньше не считался, чего не знал. Все было не так просто, как сперва казалось. Вся эта история может затянуться, хотя ясно, что кончится она поражением советов. Главное — повести себя умно. Но что сейчас умно, а что — нет? При большевиках, например, он был очень осторожен, еще как осторожен! И все же не удалось… Ну, большевики, конечно, дело другое, большевики по самой природе вещей — его враги. Ни на какой мир с ними идти было невозможно, а обманывать их можно было лишь до поры до времени. Но сейчас? Казалось бы, немцы пришли, хозяйничают, наводят свои порядки — значит, с этой стороны ему ничто не угрожает. Вся окрестность притихла, притаилась в мрачном молчании, кто же посмеет ему что-нибудь сделать? Все козыри у него на руках.
Он вновь и вновь повторял себе это, блуждая глазами по темнеющим холмам за озером. Но успокоиться не мог.
Нет, это не совсем так. В сердце таилось глухое беспокойство. Что-то мешало точно и ясно обдумать положение. Вдобавок еще эта глупая баба, которая ничего не знает, ни на что не может ответить толком. Надо поговорить с кем-нибудь. Но с кем?
Он вернулся в избу уже к ночи. На столе чадила коптилка, струйка копоти вилась над слабым красным огоньком.
— Лампы нет?
— Керосину нет. Вот этак, при коптилке, и сижу, масла-то у меня есть еще немного.
— Давно нет керосину? — спросил он хмуро, как бы что-то соображая.
— А с самого начала.
— Как немцы пришли?
— Как пришли, так и не стало керосину.
— А соль?
— Какая там соль! И соли нет, и ничего нет, как сквозь землю провалилось.
Она вздохнула и, робко покосившись на мужа, прошептала:
— При советах привозили, а теперь не привозят…
Он резко обернулся.
— Советов тебе захотелось?
— Что ты, Федя, что ты!.. — испугалась она. — Я только так, правду говорю…
Он хмуро уселся на лавку.
— К попу сходить, что ли?
— Завтра пойдешь?
— А чего ждать? И сейчас небось не спит еще. Сейчас пойду.
— Да ты что это, Федя! А полицейский-то час?
— Полицейский час? Разве немцы в деревне есть?
— Я ж тебе говорила, что с осени ни одного не было.
— Ну так что с того, что полицейский час?
— А кто его знает, еще подсмотрит кто-нибудь, донесет… Очень строго приказывали, чтобы после семи часов из избы ни-ни, ни на шаг.
— И все этого приказа так и слушаются?
— Кто слушается, кто нет. А страшно… В Синицах сколько пароду расстреляли!..
— За что?
— Кто их знает… И за полицейский час, люди говорили…
— Да ведь их здесь, сама говоришь, нет…
Она беспомощно пожала плечами.
— Нет-то нет, а случаем зайдет, увидит, и вот оно, несчастье! Хотя, говорят, по деревням-то он боится ночью ходить…
Хмелянчук вздрогнул.
— Немец боится? Чего ж ему бояться?
— Ну да. Говорят, — она пугливо оглянулась на занавешенное окно, — как пойдет который ночью и деревню, так и не вернется.
— Немец? Здесь, у нас?
— Нет, у нас пока не слыхать. А вот в Рудах, в Бялке… Бялку за это сожгли осенью.
— Сожгли!..
— Люди говорят, сама-то я не видела. Все село спалили, говорят, с людьми… — шептала она, держа у губ уголок платка.
— Не может быть! — твердо сказал Хмелянчук. — Кто виноват был, того и сожгли. В Бялке тоже народ разный.
Он-то хорошо знал, что в Бялке народ разный. Ведь там жил и его кум Зозуля, богатейший хозяин на сорока моргах. Этому-то уж наверняка бояться было нечего.
— Вот я Макара расспрошу.
— Какого Макара? — испугалась она.
— Как какого? Зозулю, какого еще?
Она всплеснула руками.
— Я ж тебе говорю! И Зозулю сожгли, всех сожгли, из всей деревни ни один человек живым не вышел… Избы позапирали, поставили пулеметы, чтобы кто не выскочил, и подожгли. Как солома сгорело, осень-то сухая была…
Его вдруг затрясло от злобы.
— А ты бы держала рот на замке, трещит трещотка! Бабы бог весть чего плетут, и ты за ними!
— Да я ведь ничего, — бормотала она испуганно. — Ты же сам спрашивал…
— Тебя спрашивать, узнаешь, — проворчал он и лег спать.
Но сон не приходил.
Зозуля… Не может быть! Но дело даже не в одном Зозуле. Оказывается, не напрасно в сердце ныла тревога. Здесь еще не было того порядка, о котором он мечтал, когда шел сюда. Оказывается, и здесь еще нельзя распрямить спину и зажить той жизнью, какая грезилась в снах. Приходится все еще таиться, изворачиваться, хитрить, чтобы как-нибудь прожить.
«Хотя, что глупая баба знает? Поговорю завтра с попом», — решил он, и это немного его успокоило.
Но поп, по-видимому, вовсе не обрадовался посещению. Он постарел, борода его поседела и спутанными, неопрятными космами свисала на грудь. Попадья похудела, обмякли ее когда-то упругие, полные формы. И оба они казались перепуганными не меньше, чем старуха Хмелянчука.
