— Здравствуйте… Иван Иванович, — с трудом выговорила она.
— Здравствуй, Варенька! — сказал он, бережно сжимая ее узкую руку. — Ну, вот опять мы собрались все вместе! Как ты там воевала?
Слезы блеснули в прижмуренных глазах девушки. Разве она воевала?! Разве совершила хоть какой-нибудь подвиг?!
— Что я?.. Как всегда. Работала — и только!..
55
Логунов отложил газеты, которые просматривал перед собранием, и на минуточку задумался. Вот операционная в блиндаже, высокий Аржанов в белом и рядом с ним Варвара.
«Что ж, прекрасная пара! Непонятно, почему медлит Аржанов. Обстановка? Невероятно трудная. Но чувства не убиваются ею. Конечно, он прежде всего человек, одержимый своим пристрастием к медицине, поэтому даже сейчас, несмотря на страшную для хирурга нагрузку военного времени, увлекся лечением гангрены».
Вчера во время артобстрела взрывом снаряда была уничтожена лаборатория… Погибли какие-то сыворотки, анализы, записки самого Аржанова. Когда Иван Иванович рассказывал об этом, слезы навернулись на его глаза.
Логунов знал, что он потерял свою Ольгу из-за постоянной занятости, помешавшей ему разглядеть в любимой женщине человека, но, заметив его слезы, подумал: «Пожалуй, он способен скорбеть по-настоящему только об утратах науки».
«Это ревность во мне говорит, — сразу же одернул себя Платон, стараясь быть объективным. — Другие, глядя на меня, тоже могут подумать, что я сухарь, раз прожил бобылем до тридцати лет. Аржанов заплакал не только оттого, что пропали данные для научной работы, а оттого, что видит за ними жизнь — раненого солдата».
Платон снова потянулся было к газетам, но начали собираться работники госпиталя: в пилотках и шинелях вошли Решетов, Иван Иванович, Злобин, затем Лариса Фирсова и Варвара, всегда бодрая Софья Шефер и Хижняк. Дверь уже не затворялась, пропуская все новых людей. В блиндаже сразу стало тесно.
— Точность военная, — заметил Злобин, оглядывая товарищей добрыми карими глазами.
— На повестке дня два вопроса, — сказал Логунов, открывая собрание. — Первый — приказ Военного совета, второй — сообщение начальника госпиталя о новой задаче, поставленной перед коллективом.
Все насторожились. Какая задача? О чем приказ Военного совета? И хотя каждый сделал про себя такую перестановку вопросов, стараясь представить свою ближайшую цель, Логунов начал зачитывать приказ.
— «Войскам Сталинградского и Юго-Восточного фронта», — произнес он звучным баритоном, и Варвара, скромно стоявшая в уголке, впервые подумала о том, как сильно должен был звучать этот голос, когда комиссар Логунов поднимал бойцов в атаку.
«Герой Советского Союза?! Счастливый, ему уже удалось послужить родине. А я? Ну что можно совершить, стоя у стола на подаче инструментов! Хирург — другое дело: он спасает людей. Вот Лариса Петровна. Неужели я никогда не буду врачом, как она?! — Варвара совсем отвлеклась от приказа, всматриваясь в полуобернутый к ней профиль Фирсовой. — Если бы эта женщина улыбнулась, как заиграли бы ямочки на ее щеках, как засверкали бы ее беленькие зубы! Красивая! — заключила Варя, поймав открытый взгляд серых глаз Фирсовой. — Сейчас худая, усталая, но все равно красивая».
Несмотря на свои бесспорные достоинства, Лариса Петровна ей не нравилась, не понравилось и то, что она сидела хотя и не рядом, но на одной скамье с Иваном Ивановичем.
— Мы на все происки ответим еще большим упорством, — читал Логунов. — Бейте фашистских захватчиков. Таков приказ родины.
Эти слова застали Варвару врасплох, и она покраснела, пристыженная.
«Можно ли думать сейчас о пустяках!» — сказала она себе сердито.
Когда Решетов встал рядом с Логуновым, высокий, сутулый, с впалой, но широкой грудью, и окинул собравшихся пытливым взглядом, в блиндаже наступила мертвая тишина. Новое лицо, освещенное огнем лампы, сделанной из гильзы большого снаряда, привлекло внимание Варвары. Она еще не успела запомнить всех работников госпиталя. Возле стола сидел военный врач третьего ранга Смольников, розовощекий, лысоватый, и с напряженным вниманием смотрел на Решетова, нервно теребя околыш фуражки, которую держал на коленях. Варвара тоже ожидающе посмотрела на начальника госпиталя.
— Дорогие друзья! Нам дали ответственное задание, — сказал Решетов торжественно и просто. — Мы останемся на правом берегу Волги наравне с медсанбатами и будем обслуживать бойцов Шестьдесят второй армии, которой поручили оборону города.
Решетов замолчал, точно хотел проверить, какое впечатление произвели его слова на присутствующих, но Варвара со всей обостренностью чувств уловила и волнение, охватившее хирурга-сталинградца, и его тревогу за своих сотрудников, и веру в них.
По тому, как дружно все шевельнулись, она поняла, что задание принято и агитировать людей не требовалось. Только лицо Смольникова, сидевшего у стола, исказилось и побледнело до неузнаваемости. Он даже уронил фуражку, но тут же поймал ее и быстро огляделся: не видел ли кто его растерянности?
«Нам в самом деле не легко будет!» — подумала Варвара и вспомнила о Никите и о госпитале, который сожгли фашисты.
56
Иван Иванович выпрямился, держа на весу окровавленные руки.
«Ну что?» — спросил взглядом Хижняк, стоявший у носилок, на которых лежал бронебойщик Чумаков.
Фельдшер понимал, что этот раненый безнадежен, но, пораженный его волей к жизни, сам привел к нему в тамбур главного хирурга госпиталя.
«Поможем?» — вопрошал он теперь всем своим видом.
Иван Иванович чуть заметно пожал плечом и отвернулся, не в силах смотреть в широко раскрытые, тоже вопрошающие глаза Чумакова, лихорадочно горевшие на его сером потном лице.
— Та-ак! Молчите?! — сказал солдат. — Значит, нельзя?
— Да, нельзя сейчас оперировать. Надо тебе, дорогой товарищ, собраться с силами.
— Нельзя! А мы? Пятьдесят два танка!..
— Они, бронебойщики, остановили на подступах к Бузиновке пятьдесят два танка, — пояснил опечаленный Хижняк. — Девятнадцать танков уничтожили бутылками с горючкой и гранатами и около сотни фашистов уложили. Попали в окружение — и выстояли. Двадцать три человека. Выстояли, и ушли, и раненых своих вынесли.
— Нам можно. Вам нельзя. А нам нельзя, — сбивчиво говорил, точно бредил, раненый.
— Погоди, голубчик, зачем отчаиваться, — сказал расстроенный Иван Иванович, снова наклоняясь над ним. — Отдохни, подкрепим тебя немножечко, а там видно будет.
— Чего там видно?! Ничего не будет видно!
Белые халаты врачей скрылись в глубине блиндажа. С минуту Чумаков лежал неподвижно, весь вытянувшись, потом открыл незатухающие глаза. Над ним, что-то оправляя в изголовье, стояла Варвара.
— Ну-ка ты, помощница смерти, — хрипло и резко дыша, сказал солдат, — помоги сесть. Да ну! Теперь все одно. Как же так? Посмотрели и ушли!..
— Невозможно сейчас, — тихо сказала Варвара.
— Невозможно! А мы, двадцать агафонов, пятьдесят танков!.. Это возможно? Веди!
— Куда вести? Лежи спокойно!
— Лежи! Умирай, стало быть. А я не хочу. Давай на стол к этому… как его… Аржанову. Ну, чего глядишь? Веди!
Раненый сам приподнялся, держась за края носилок, и сел. Крупный пот сильнее выступил на его впалых висках, глаза исступленно заблестели. Сделав еще одно усилие, Чумаков встал на ноги. Варвара очнулась, бросилась за ним следом только тогда, когда он падающей походкой, весь кренясь на сторону, заспешил к занавеске, отделявшей тамбур от операционной. Человек с твердым, точно доска, животом — «острым животом», как говорили хирурги — умирал на ее глазах и вдруг поднялся и побежал требовать, чтобы его оперировали.
Она не успела догнать раненого. Тем же кренящимся шагом Чумаков пересек блиндаж, ничего не уронив, никого не зацепив, и повалился на первый свободный стол, обхватывая его руками. Но сознание и тут не изменило ему, и в тишине, сразу установившейся, резко прозвучал его голос:
— Аржанов! Ты это брось… Я не хочу!.. Мне еще надо…
— Хорошо, все сделаем, дорогой товарищ. Помолчи. Побереги силы, — говорил потрясенный Иван Иванович, поднимая его на стол. — Раз ты требуешь, я буду оперировать тебя.
Больше трех часов он с помощью Ларисы чинил раненого солдата, пробитого осколками снаряда. Хижняк неотрывно стоял у изголовья умирающего, который ополчился против самой смерти. Варвара подавала инструменты.
— Зашили кишечник уже в девяти местах, — размышлял вслух Иван Иванович, сосредоточенный на зиявшей перед ним страшно развороченной ране. — Размозжена часть желудка, пришлось сделать новый выход из него… Но как мы будем починять внешние дефекты?.. Ну да ладно, пока обойдемся, а потом придется брать кожные лоскуты… Как там?
— Ничего, — шептал Хижняк, точно боялся громким разговором прервать ниточку пульса, чуть трепетавшую под его пальцами.
