на артистов, — кашлянул Бляхин. — Старикам, чай, тоже не вредно…
— Кого нужно, сержант отпустит, — оборвал Елкин. — Есть общий порядок. Нечего тут расхаживать.
— На батю не шипи, понял? — сказал Ветров, когда за Бляхиным закрылась дверь. — Человек войну прошел, штрафной ротой командовал. Тебя бы туда… Посмотрел бы я на твои нервишки!
Из угла подал голос Кандиди:
— На то и нервишки, чтобы ими управлять.
— А ты ему политбеседу прочти, — усмехнулся Ветров, затягивая портупею, — как член партгруппы.
— Надо будет, прочтем.
Ветров даже за живот схватился:
— Командиру роты?
— В бою командир, на партгруппе — рядовой.
Ветрова будто стукнули в подбородок.
— Вас не спрашивают! И вообще, вы с кем разговариваете, кто вас вызвал? Можете идти!
И, не выдержав паузы, сам вышел, хлопнул дверью. Валерий все еще стоял, о чем-то раздумывал. Потом присел, сцепил пальцы.
— Черт знает что, настроение пропало развлекаться. Все эти драчки прямо сквозь меня проходят, не выношу.
— Не дури, — сказал Елкин. — Ты иди. Слышишь? Будешь тут торчать из-за меня. Еще этого не хватало! — И повторил: — Тебе сказано — ступай, без тебя тошно. Ступай, ступай!
Валерий все так же рассеянно, думая о чем-то своем, поднялся и медленно вышел.
Свечка оплыла до донышка, и пламя, мигнув, погасло. Остались луна за окном да свет фонаря. Лицо Кандиди казалось отлитым из бронзы.
— Вы ко мне, старший сержант? — спросил Елкин, чувствуя фальшь в этом официальном тоне и от этого все больше досадуя. — Сами решить не можете?
Только сейчас заметил на столе в сторонке от Кандиди котелок.
— Тут вам Харчук мяса подкинул, он на кухне в наряде.
«Не для этого же он торчал здесь целый час?»
Кандиди поднялся и словно бы вздохнул со смешком; словно бы хотел что-то сказать — только махнул рукой:
— Ладно, не переживайте. Мне бы ваши заботы…
Темная фигура слилась с дверью.
— Постой…
Он понимал ясно теперь, что то, в чем он подозревал Кандиди до этого, было мелочно, пошло, и в конце концов словами тут не поможешь, но он просто не мог оставаться в неведении. Впервые жизнь словно бы приоткрылась какой-то темной, липучей стороной…
— Ладно, — сказал Елкин. — Я себя не оправдываю. Все эти случившиеся ЧП — плохо. Странно одно… В общем, меня удивила такая информированность комроты обо всех мелочах.
— А меня нет.
И Елкин вдруг со странной неприязнью, которой не мог объяснить, представил на миг лукавое, беззубое лицо Бляхина. Что-то в нем было неуловимо скользкое, в этом старичке-балагуре.
— Я тут ни при чем… — сказал Кандиди, — меня это не касается.
Он вдруг рассмеялся. И у Елкина отлегло.
— Честное слово, — сказал Кандиди, — я на вас не обижаюсь. На вашем месте я также спросил бы вот так, в открытую. Не люблю темнить. Можно идти?
Елкин понял: дальнейший разговор унизит их обоих. Кивнул:
— Идите.
…Он остался один. И еще луна в окошке. Он все еще сидел, подперев спиной стену, когда услышал на лестнице легкий перестук каблуков, и сжался, с замиранием сердца улавливая их приближение. Хотел и не хотел ее видеть. Оставаться наедине со своими мыслями было невмоготу.
А с ней и того хуже. И вдруг почувствовал: еще мгновение — и разревется, глупо, по-бабьи.
Лида вошла, помахивая конвертом, наткнулась на стул.
— Ты?.. А почему в темноте? — Щелкнула выключателем. — Ну и порядочки… — И замахала конвертом. — Пляши…
— Обойдусь.
— У-у, какой серьезный. — Голос ее странно вздрогнул. — Получай, от милочки.
В лунном свете бумага казалась неестественно голубой, а строчки черными. Он поднес письмо к окну, заглянул в конец… «Целую, Юлька». Стал читать не спеша, со смутным любопытством.
«…Сенька, Сенек, лапушка… Сколько лет. Кажется — вечность… Жаль, что после курсов не заехал в Киев. Дал бы крюка. А я была у вас… Мутер твоя постарела, но все такая же красавица и держится. Просидели с ней до ночи, чуть на съемки не опоздала… Да, представляешь метаморфозу — из медиков в актрисы. Смотри меня в «Солдатке». Как все было, сама не помню, но вошла в ленту сразу… ведь все родное — дома, улицы. Только школы нет — взорвали. Режиссер и тот растрогался, а я реву. По Станиславскому… А теперь он меня буквально преследует, влюбился, проходу не дает. Ох, уж эти старички! Очень хочется тебя видеть, скорей кончай войну. Какой ты стал? Рост, плечи. Не представляю, вышли фото».
Рост, плечи… старички…
«…Да, Вадим твой разлюбезный исчез. Говорят, с немцами спутался. Подумать только — вот сволочь…»
Мысли смешались. Вспомнился недавний вечер. Экран. Ограда. За ней — глаза… Нет, не может быть. Суетный Юлькин образ никак не вязался с суровой, плачущей солдаткой. И еще один вечер, давний, в сполохах близкой бомбежки. Под окном на скамейке два слившихся силуэта. Вадькино бормотанье и Юлькин гортанный смех. Незнакомый, страшный, как смерть. «…А Вадька твой разлюбезный». Мой? Скомкал письмо. Нет, он его и тогда не винил. Третий лишний.
— Ах, ах, — прозвучало в ушах. — Вот любовь…
Он как-то забыл о Лидочке. Разгладил, запихнул письмо в конверт.
— Тебя это очень трогает?
Лидочка фыркнула.
Где-то далеко прокатился орудийный раскат. В комнате слабо мигнули отсветы. В наступившей тишине в открытую форточку донеслись певучие отзвуки джаза. Оттуда, от моста.
Она о чем-то заговорила, он слушал и не слушал.
— Ветров на концерт тащил — не пошла! Хм… Не люблю грубых.
— А тот — нежный? Попрощались хоть? — И по тому, как взлетели ее ресницы, понял, Лида ничего не знает.
— Он ведь уезжает. При мне разговор был. Срочный вызов. — Она все молчала, отодвинувшись в тень. — Все вы одинаковы, — сказал он печально. — Ощущений ищете: ах, ох. А вас морочат, как дурочек…
— Ты злой, — прошептала Лида. И, словно задохнувшись: — Я сама… Никто не морочил. Понял?
Казалось, она вот-вот расплачется.
— Сама… — Внутри у него защемило, и он не сразу добавил: — А он — женатик! Старше, опытней. Тайком уезжает. Спуск на тормозах. Ну, как же, война, к чему сентименты. — Откуда-то брались слова, острые, как стекляшки, — Жук он! Больше никто…
Музыка все звучала в лунном зыбучем сумраке.
— Ну и что дальше? — прозвенело чуть слышно.
Увидел прямо перед собой блестящую зелень глаз.
— Ничего. Дать бы тебе по носу, чтоб умней была.
— На, дай! Дай!.. — Схватила его руку, отбросила и, отпрянув, метнулась к дверям.
Последний день домашнего ареста совпал с ротным собранием. Капитан, как правило, ограничивался коротким сообщением об итогах занятий, ближайшими задачами, а потом давал слово солдатам, и тут уж стоило выступить одному, задеть другого, и начиналось. Сам Бещев сидел за столом
