мог и к Мухе.
Только одно настоящее решение и удалось принять, и с ним не спорили.
Пресного из-за целиакии.
Крота с Кнопкой, потому что не мог смотреть, потому что боялся Мухи, он мог сделать еще что-то, что-то совсем плохое, только не могу представить это плохое.
Блютуза за нытье.
Гошика, потому что маленький, жалкий, в него точно стрелять не будут, не примут за мужчину, за врага.
Ленку за что?
Ленку за крем на лице, за клубничный блеск для губ, за перекрученные лямочки старого застиранного лифчика, обгрызенные ногти, намазанные красным лаком, обычные русые волосы, кое-где с выбеленными прядками: клянусь, ни у одной девчонки в санатории нет мелированных волос, разве что у Сивой осветленные, но целиком, просто дома, не в парикмахерской; за ее песенки в телефоне, за группу «Пропаганда», которую никогда не любил, но когда бормотали, не пели даже:
Где, где открыты двери?
Я бегу по тоннелю – впереди темнота –
то чувствовал что-то такое, даже не с Ленкой связанное, а другое.
То есть как будто мы уже взрослые, живем в Городе, покупаем клубнику, когда захотим, и ее в миске столько, что сразу и не съесть, она алая, мокрая, точно окровавленная. И как будто нам тридцать лет, и мы вспоминаем собаку Малыша, минтай в столовке, одуванчики под окнами, контуры разбомбленного моста над рекой.
Но они его перешли.
Я так чувствую. Уже договорились со взрослыми, и скоро придет спасательная экспедиция, избавит меня от власти, так трудно доставшейся.
Смешно, но из-за этого хотел отправить и Муху, но не смог придумать почему.
Рана-то затянулась, да.
Да и рана была невелика – по-хорошему, Крот просто царапнул его ножом под ребрами, вот глубокая царапина и получилась. Зеленкой обработал края, не трогая саму рану, перевязал, как написано в учебнике по ОБЖ, Муха выл больше. Велел успокоиться – мол, сам виноват, раззвонил всем, что трахнул ее, хотя на самом деле ведь ничего такого не было, признавайся? Не было, пробормотал Муха и к стене отвернулся. Завтра уже гулять можешь, сказал и вышел из лазарета. Вымыл руки, хоть они и не испачкались – царапина высохла почти сразу.
Это было больше двух недель назад.
Муторно, тошно.
Подступает к горлу, не выплюнуть – будто заболеваешь, но вот только разве болеют летом? И все думаю о них, как будто они родственники, братья и сестры. И Ленка. Да, Ленка.
Они уже у взрослых.
Все объяснили, легли спать.
Утром за нами придут.
Или через день – может, никому из взрослых прямо сейчас уйти из Города нельзя. Может быть, он в осаде, в блокаде, но об этом не хочется думать.
Правда, не ночью же, если катер, то ему даже здесь пристать негде. Может быть, имеет смысл утром сходить поставить какой-нибудь флажок, знак возле мостков – мол, вот и пристань?
Что ждать, сейчас пойду, чтобы не думать.
Никогда еще не выходил из санатория ночью, да еще один. Вообще это такое правило – тоже из моих распоряжений: с одиннадцати вечера до шести утра – комендантский час, выходить можно только с особым пропуском. Но только я не придумал особый пропуск, не попросил Белку нарезать белой бумаги.
Надо для себя написать сейчас, чтобы делать все правильно, ни в чем не противоречить.
Выдан Нику
Цель: исследовать берег, найти подходящее место для пристани
Действителен до
вечера сегодняшнего дня?
Какое сегодня число? Нужно найти календарь и посчитать, но только кажется, что календарь только в бывшей комнате Алевтины висит, не хочется лишний раз заходить. Поэтому пытаюсь просто представить перед собой календарь, глупую картинку, глупые цифры, черные и красные, красных меньше.
Не представляется, расплывается, как, наверное, перед Кротом теряют четкость предметы, когда он снимает огромные свои очки. Уже забываться стало, что его Кротом за другое прозвали, не за очки, потому что тут никого очками не удивишь.
Завтра за нами приплывут, поэтому пропуск будет одноразовым. Беру из шкафа футболку – она темно-оранжевая, лучше бы красная, но ничего. Она новая, но никогда не носил, мама так и не поняла, что надеваю только черное и белое, никакого красного, никакой пестроты. Яркое – для девочек, для маленьких детей.
Я выхожу из санатория, спускаюсь по лестнице.
В ночи повизгивает Малыш – во сне, ему не больно.
Гошик хотел взять Малыша с собой, но смешно, конечно. Как собака пройдет по шатким опорам полуразрушенного моста, да еще и не залает в самое неподходящее время, он же нетренированный, Малыш. Потом, я сказал, потом, когда выберемся, непременно возьмем с собой Малыша. И если военные приедут, сразу скажем, что без Малыша не пойдем, не эвакуируемся.
Так сказал Гошику, но мы, конечно, поедем.
Всматриваюсь в темную реку – никого?
Никого.
Но пока и рано.
Огни Города погасли совсем, не знаю, что это значит. Крот что-то говорил, что такое всегда происходит, когда идут бомбардировки: называется световая маскировка. И я верю; он читал разное, про большие города во время войны.
Я думаю, что они перешли мост.
Я уверен, что они давно перешли мост.
• •
Слышу музыку.
Кажется, конечно.
Какая тут музыка. Да и на телефоне мало у кого есть музыка, только у Блютуза было много разной, у Ленки…
У меня и телефона-то до сих пор нет, хотя мать много раз предлагала купить. Но как-то не думал, что понадобится звонить, до того, как встретился с Ленкой. С ней договорились: как только закончится смена, встретимся. Обменялись домашними номерами, а ведь могли и мобильными, если бы не я. Потому что одно дело – разговаривать в прихожей, сидя на тумбочке, прижимая к лицу неудобную красную пластиковую трубку, да еще и думать постоянно, не слышит ли мать; а тихо, тайно, из комнаты – другое.
Но откуда такая музыка?
И знакомая мелодия, только не могу напеть, воспроизвести, – слуха нет, мать вечно смеялась: когда играли что-то по радио, а ты маленьким пытался мурлыкать, так выходило не то, вовсе не похоже на то, что играли, а ты, ты что – тебе ничего, все мурлыкал себе под нос.
Мурлыкать перестал, но сейчас так нужно повторить и запомнить, чтобы потом спросить Крота или Ленку – знаете такое?
На фортепиано играют, смеются.
Там-там, парам.
Что это за музыка?
Знает ли кто-нибудь такую музыку?
Комкаю в руке пропуск, наверное, и не нужен больше, но не хочу выкидывать, пока не вернусь. Возвращаться не хочется, хочется смотреть на реку, на невидимые здания, ипподром, на который ходила знакомая Ленки из интерната, а я никогда, никогда не интересовался лошадьми, прогулками, скачками, запахами, карандашными набросками, сладкой жвачкой, которую они, наверное, обожали.
• •
Я поворачиваюсь и бегу вверх, на второй этаж. Лестница пуста, хотя Степашка должен стоять и ночью. Или не он, а тот, у кого сейчас дежурство, – не помню, у кого, конечно, там на стенке должно расписание висеть, но не хочу сейчас щуриться в темноте. Для забавы будто написано мелким бисерным почерком, осторожным, тоненьким, без помарок (Кнопка писала), чтобы никто не разглядел. Сам видел, как Степашка подходил, рассматривал, ища себя, – нет, нет, не останавливаться, дальше.
Хорошо, что никого.
И перед бывшей комнатой воспитателей никого.
Но я все равно несколько секунд прислушиваюсь, замираю, потом толкаю дверь.
Здравствуйте, Алевтина Петровна, говорю, здравствуйте, Хавроновна, простите, мы не знаем, как вас зовут, просто все называют Хавроновной, я так и запомнил, простите. Это не потому, что мы вас не любили, а просто всем дают прозвища, это ничего.
В комнате темно.
Страшно немного, потому что в темноте и сам плохо вижу, а кто это там стоит, за занавеской?
Хочется крикнуть и убежать, но я не могу, потому что ребята перешли мост, и это гораздо более страшно, и я сам их туда отправил, хотя могли дожидаться помощи вместе, не рискуя ничем, я, я рискнул, вините меня.
Судите меня.
Мы хотим вас поблагодарить за то, что вы для нас делаете, не думайте, что мы не замечаем. А мы все заметили, все-все – и кукурузные лепешки, и убранную душевую, и даже стертую пыль с телевизора, даже то, что вы пытались починить телефон, но думали, что дело
