— Нет, нас не затравить!
Почти в темноте Иван возвращался домой.
На него налетела какая-то старуха. Сморщенное, как дряблый картофель, лицо тряслось, глаза горели из-под надвинутого на лоб рваного платка. В руках болталась пустая кошелка.
— А-а, вот ты где! Знаю, что это ты, Малышев-то. Показывали тебя на митинге. Гордились: наш человек у власти! Ты сам-то сыт? Я чем сегодня семью накормлю? На базаре ничего нет, лавки закрыты. А и было бы, так ничего не купишь. Моим работникам денег за работу не платят! Как жить, скажи, власть наша народная? — старуха махала перед лицом Ивана пустой кошелкой.
Он ласково посмотрел на нее:
— Намучилась ты, мать! — и от этого ли участия, от понимающего ли его взгляда старуха вся затряслась в плаче.
Иван Михайлович поправил на ее голове платок, сдвинутый набок.
— Саботируют торгаши. Продукты припрятали. Саботируют и заводчики, не платят рабочим. И все для того, чтобы нам помешать на ноги встать. Так что будем делать, мать? Руки опускать? Слезы лить? А может, бороться за нашу власть? Как скажешь?
— Не любо им? Не любо, что рабочий человек выпрямиться хочет? Сыновья мои это же говорят! Ладно. Иди, Иван Михайлович, своей дорогой, не отступай!
За квартал от своей квартиры Иван услышал веселый перезвон бубенцов. Из-за угла вылетела тройка. В широкой расписной кошеве лежали, сидели, стояли какие-то парни, лихо гикали на лошадей. Красавец с заломленной на затылок шапкой крутил над головой веревку так стремительно, что она свистела.
— А-а, партия большевиков! — заорал кто-то из кошевы. — Давай, Сенька, заарканим Малышева! То-то будет потеха!
Веревка развернулась, и конец ее с петлей полетел к Ивану. Чья-то большая смуглая рука, поднявшись из-за плеча Малышева, отбросила петлю в сугроб. Бороздя и взбивая снег, веревка поползла за тройкой под гиканье хулиганов.
Рядом с Малышевым стоял Петр Ермаков в заснеженной ушанке и улыбался, вытирая вспотевший вдруг лоб. Сквозь обычную смуглость кожи на лице — даже в сумраке видно — проступала бледность. Всегда живые черные глаза были усталы.
— За тебя испугался… Налетчики… — как бы извиняясь, сообщил он. — Гоняют по городу… Они и магазины грабят, и в дома врываются… а в общем, поздравляю, как ты говоришь, с хорошей погодой! Тебя, друже, одного больше мы разгуливать по городу не пустим!
Ермаков сопровождал Малышева до квартиры.
— Скоро пойдешь из дома?
— Да, вот, повидаю незаконную и вернусь в комитет. С Хохряковым надо поговорить об обстановке.
— Тогда я тоже к тебе сейчас зайду. На Натаху посмотрю и обратно вместе пойдем.
— Только чур: об аркане ничего Наташе не говори. Ей сейчас волноваться нельзя.
Наташа, как всегда, вспыхнула при виде мужа, бросилась к нему и остановилась — он был не один.
— Живем, Натаха-птаха?
— Живем, Иван Красно Солнышко.
— Накормишь?
Наташа с улыбкой поставила на стол две тарелки, две чашки.
— Садитесь. Петр Захарович, прошу. Напою я вас чаем «с удовольствием» вместо сахара.
Мужчины сняли пояса с наганами, сели к столу.
Наташа достала из котелка на плите единственную картофелину, тщательно разделила ее на две половины.
Ермаков следил за нею немигающим взглядом, в котором застыло удивление. Похудевшая, с ввалившимися глазами на белом лице, Наташа улыбалась приветливо, как прежде.
— Знаешь, незаконная, мы вообще-то только что поели, — заявил Иван, подмигнув другу.
Ермаков, всегда и во всем прямой, поторопился внести ясность.
— Вот что, други: так жить нельзя. Чтобы в семье первого председателя городского комитета большевиков да не было чего поесть? Вы что молчите? — он распалялся все больше, лицо его налилось краской, губы задрожали: — Обижаешь нас, Иван… У нас у всех огороды… картошка своя, неужели бы не помогли?.. Даже беременную жену не бережешь из-за своей скромности… Да ты знаешь, какой из нее пропагандист вырос? Ты слышал, как она в кружках говорит?!
— Не слышал. Я дневник ее читал…
— Ваня! — с упреком бросила Наташа.
— Ладно. Пошли! Пошли, Иван.
— Куда?
— В комитет. Наталья, ты не беспокойся: он скоро вернется. Давай надевай свою пушку. Чего стоишь? Надевай, говорю.
— Да чаю-то попейте хоть, согреетесь!
— А нам не холодно, — отрезал Ермаков. — Меня больше в жар бросает! Пошли, друг.
Ермаков привел Малышева к нарядному особняку, решительным пинком открыл дверь.
— Меня Хохряков ждет. Куда ты меня тащишь?
— Иди, иди. Сам увидишь. Не хотели мы тебе сказывать, да вот пришлось.
В большой прихожей, в которую вели три двери, на вешалке красовались добротные шубы. В одной из комнат раздавался веселый гул голосов, звон посуды. Иван еще раз спросил:
— Куда ты меня привел?
Но Ермаков уже широко открыл дверь и сказал:
— Здорово!
Малышев шагнул за Ермаковым в комнату. Шум стих, сидящие за столом застыли в замешательстве Иван разглядел под блестящей люстрой Кобякова, Евдокимова и еще нескольких людей в военной форме, незнакомых ему. Потрясло Ивана то, что среди этой публики сидел Сергей Мрачковский. Странная натянутая улыбка блуждала на губах Кобякова. Казалось, ее нацепил кто-то посторонний. На столе, на полу валялись раздавленные окурки. В углу на ковровой тахте, вся сжавшись, сидела женщина.
— Принимай гостей, — обратился Ермаков к Кобякову, нарушая неловкую тишину.
«Значит, я попал в квартиру Игоря», — отметил про себя Малышев.
По какому-то знаку хозяина мужчины за столом враз зашумели:
— Иван Михайлович! Друг!
— Малышев, к нам!
— Садись, дорогой!
— Рады, что посетил сию обитель.
Люстра, раскачиваясь над столом, выхватила из темного угла бледное лицо женщины. То была жена Кобякова.
Стол был заставлен яствами. Здесь были вина, которых Малышев никогда не видел, огромный торт, шоколад в плитках лежал на углу стола целой горой.
Кобяков наполнил хрустальные рюмки.
— Выпей, друг Иван! Возвысь сердце! Принимай, Петя! Да и у нас беседа засыхает, надо ее размочить! — угощал он. И все за столом вытянули шеи, чтобы не пропустить ни одного движения Малышева.
— Анна, выпей, что ты такая дохлая?! — развязно кричал Кобяков.
— О тебе думаю, — неприветливо отозвалась женщина.
Перед глазами Ивана Михайловича проплыла трясущаяся старуха с пустой кошелкой, единственная картофелина на столе в собственном доме.
— Откуда у вас такое богатство?
Кобяков молчал. Мрачковский тяжело поднялся и направился к двери. Иван яростно крикнул:
— Сиди!
— Да я здесь случайно! Затащили товарищи…
— «Товарищи»! — повторил Иван. И снова спросил:
— Ну, так откуда же у вас такое богатство?
На вопрос отозвалось несколько голосов:
— Ха, друг! Наша теперь власть!
— У буржуев полные подвалы вин!
— Ну-ка, поищи какую-нибудь посуду, — кивнул Малышев Ермакову.
Тот побежал на кухню.
Малышев, исподлобья глядя на подгулявших, медленно расстегивал кобуру нагана.
— Предатели! Революцию продали! Я вас перестреляю!
К Малышеву бросилась Анна, повисла на его руке.
Кто-то прошмыгнул к выходу.
Ермаков внес огромное ведро и начал сливать из бутылок вино, сшибая горлышки бутылок.
Кобяков кусал губы, молчал, разглядывая свои руки.
Он был безоружен. Пояс с маузером висел на ковре над тахтой.
— Детские приюты голодают, в больницах для больных нет рюмки вина! — голос Малышева дрожал. — А вы!
Евдокимов торопливо налил коньяк и начал пить медленными глотками.
Кобяков закричал:
— Не имеешь права вино выливать!
— Молчи, мерзавец!
Вина были слиты в ведро.
Тяжело дыша, Малышев опустился на стул, не держали ноги. Анна рывком подскочила к столу и начала собирать шоколад в салфетку.
— Отдайте для приютов. Я, Иван Михайлович каждый вечер… Они таскают вино — я стыжу их. Но что я?
— Говорить им мало. Мы будем расстреливать за мародерство каждого.
— Вино-то куда, Иван?
— В сугроб. Пошли.
На улице Ермаков вылил вино в снег, ведро швырнул к крыльцу. Оно, ударившись, зазвенело. И этот пустой звук словно застрял в ушах. Зеленые, как от угара пятна плыли перед глазами.
Мрачковский выскочил следом, на ходу надевая пальто.
— Иван, послушай.
— Уйди! Ты опять в сторону.
— Да затащили они меня!
Никогда в жизни не переживал Малышев такого оскорбления. Казалось, это лично его обманули в чем-то большом. Вспомнились избиения в царских казематах. Да, тогда его достоинство страдало. Но те оскорбления были от врагов, от темной их силы. А сейчас? Сергей…
— Нет худшего зла, чем предательство и лицемерие! — повторив эту фразу, Малышев почувствовал облегчение точно нашел и сказал самое главное, что мешало жить.
