Вот то место, где под первые далекие залпы освободительных орудий они атаковали немецкий пост. Янек ускоряет шаг и оборачивается. Бывают призраки, не исчезающие даже при ясном свете дня… Раненный во время стычки немецкий сержант лежит посреди дороги, а вокруг него, как сумасшедшая муха, мечется и гудит обезумевший Станчик. У него в руке нож, и трое братьев Зборовских из последних сил пытаются помешать ему совершить задуманное.
— Обеих! Обеих! — раздается в лесу отчаянный вопль.
Немец прикрывает руками рану, но в его лице — только голый страх. Он умоляет хрипящим голосом:
— Menschenkinder, Menschenkinder! Bitte, lassen Sie ihn nicht… Menschenkinder![86]
— Обеих! — кричит Станчик. — Дайте мне его!
Охваченный жалостью, Янек хватается за револьвер.
— Ja, — просит, заикаясь, немец, — gut! gut!.. schnell, bitte! [87]
Он всю жизнь будет помнить улыбку облегчения, застывшую на губах мертвеца. Лес становится гуще, и его голос — глубже; ветки дружески треплют Янека по лицу. А вдруг сосны сейчас расступятся, и навстречу ему выйдет, мигая глазом, Черв, или же он услышит насмешливый голос старика Крыленко:
— Можешь пойти с нами, бледнолицый! Добро пожаловать в наш иглу!
— Вигвам, — непроизвольно шепчет лейтенант Ян Твардовский.
— Чего?
— У краснокожих — вигвамы. Иглу — это у эскимосов.
Но Черв погиб, а старик-украинец вернулся в Рябинниково, жители которого, во главе с козаком Богородицей, тепло его встретили. На флажках, что несли деревенские ребятишки, было написано: «Привет отцу освободителя Сталинграда!», и если вам доведется заглянуть в мастерскую сапожника Савелия Львовича Крыленко, он охотно расскажет вам, как благодаря его родительским советам и большому опыту его сын Дмитрий освободил этот героический город…
Янек останавливается. Вот землянка. Он видит серьезное лицо отца и слышит его голос.
— Наберись терпения, Старина Шаттерхенд. На Волге, под Сталинградом, люди сражаются за нас.
— За нас?
— Да. За тебя и за меня, и за миллионы других людей.
В кустах что-то зашевелилось. Всего лишь белка, но призрака так легко спугнуть.
— Удачи тебе, Старина Шаттерхенд, — шепчет далекий голос.
Янек смотрит на землянку. Лес хорошо о ней позаботился. Место, где родился его сын, поросло мхом и сорной травой. Он думает о той августовской ночи, когда услышал Зосины стоны. Он видит ее покрытое испариной лицо, ее глаза затравленного зверька. Рядом Махорка: закатав рукава, крестьянин возится с огнем, греет воду и готовит новенькие пеленки. Рискуя жизнью, Махорка украл их утром того же дня на одном из хуторов.
— Пушка пальнула, — говорит он. — Это хороший знак… Свободный человек родился!
Янек чувствует, как сжимается ладонь Зоси у него в руке.
— Уйди, — приказывает Махорка. — Когда все кончится, я тебя позову.
Янек выходит из землянки и слышит, как вдалеке грохочет наше орудие. И вдруг из-под земли доносится дрожащий крик, слабая жалоба, первое недовольство… «Уже!» — думает он с бесконечной нежностью… Но все это давно в прошлом, старая ржавая дверь больше не заскрипит на своих петлях, его сын в Вильно вместе с матерью, мальчику три года, и он уже ходит. Яма засыпана землей, как и подобает могиле.
— Ну же, Старина Шаттерхенд, не плачь.
— Я не плачу, — говорит лейтенант Твардовский, вытирая слезы. — Но он был моим лучшим другом.
Слезы не прогоняют призраков, они вызывают их. Янек видит Добранского, лежащего на траве на берегу Вилейки, и слышит залпы на другом берегу реки.
— Не говори. Береги силы. Они в десяти километрах. У них есть врачи, полевые госпитали. Они спасут тебя.
— Янек.
— Не говори, прошу тебя.
— Они точно прицелились, сволочи.
— Да. Они очень хорошо целятся. Больно?
— Да.
— Слышишь залпы? Они будут там с минуты на минуту. Они выходят тебя. Тебе не будет больно.
— Меня там уже не будет.
— Молчи. Куда ты денешься? Тебе суждено быть там и встретить их.
— Нет. А жаль. Все равно что видеть руку друга и быть не в силах пожать ее.
— Не надо было тебе выходить. Никто не выходил. Ни Зборовские, ни Янкель. Нужно было подождать всего несколько часов. Мы ведь ждали целых три года…
— Мне хотелось пожать им руку…
— Не говори, прошу тебя. Береги силы.
— Как много… пушек… Ничего… кроме пушек…
— Скоро все будет по-другому.
— Да. Будет музыка и книги, хлеб и тепло для всех… Никаких войн. Никакой ненависти…
— Вот именно.
Теперь его глаза улыбались. Они смотрели в небо.
— Новый мир… Труд и радость, одна на всех…
Плечи, которые обнимал Янек, были такими узкими, и сердце под убогой гимнастеркой еле билось, но сила и красота этого голоса казались ему теперь безграничными. Соловей пел:
— Я думаю… На этот раз все будет по-другому… Больше не придется начинать все сызнова… Мы пойдем к свету…
…Сколько соловьев? Сколько еще песен, прекрасных песен?
Над лесом со свистом пролетел снаряд. Лицо студента было совсем бледным, но глаза и губы по-прежнему улыбались.
— Янек…
— Я здесь.
— Мы… победили…
— Верно.
— Это будет… необычная… победа…
— Конечно.
— Ничто важное не умирает…
— Да, я знаю…
Ему хотелось сказать: «Знаю я эту песню». Но он сказал только:
— Знать — мало.
— Ничто важное не умирает… Только… люди… и бабочки…
…По земле, между камешками, ползут длинные вереницы муравьев. Миллионы крошечных, суетливых муравьишек, каждый из которых верит в величие собственной задачи, в высшую значимость той былинки, которую он с таким трудом на себе тащит…
— Янек.
— Я здесь. Я с тобой.
— Я не успел закончить книгу.
— Успеешь.
— Нет. Закончи ее вместо меня.
— Ты сам закончишь ее.
— Пообещай мне…
— Обещаю.
— Расскажи им о голоде и холоде, о надежде и любви…
— Расскажу.
— Я хочу, чтобы они гордились нами и стыдились…
— Они будут гордиться собой и стыдиться нас.
— Постарайся… Нужно, чтобы они знали… Нельзя, чтобы они забыли… Расскажи им…
— Я расскажу им все.
Лейтенант Твардовский вынимает из кармана маленький томик и кладет его на землю, на муравьиную дорожку. Но это не заставит муравьев свернуть со своего вековечного пути. Они влезают на преграду и равнодушно, торопливо ползут по горьким словам, напечатанным на бумаге большими черными буквами: «ЕВРОПЕЙСКОЕ ВОСПИТАНИЕ». Они упорно тащат свои смешные травинки. Книга не заставит их сбиться с Пути, которым следовали до них миллионы других муравьев и который другие миллионы проложили. Сколько тысячелетий они уже трудятся и сколько тысячелетий предстоит еще трудиться этому смешному, трагическому и неутомимому племени? Сколько новых соборов воздвигнут они своему Богу, наградившему их таким хрупким телосложением и столь тяжелой ношей? Зачем бороться и молиться, надеяться и верить? Мир, в котором страдают и умирают люди, ничем не отличается от мира, в котором страдают и умирают муравьи: это жестокий и непостижимый мир, где главное — нести все дальше и дальше нелепую травинку или соломинку, все дальше и дальше, в поте лица своего и ценой своих кровавых слез, дальше и дальше! не останавливаясь даже для того, чтобы перевести дыхание и спросить, зачем… «Люди и бабочки…»
Укрытие (польск.). — Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания автора.
Имеется в виду приключенческий роман немецкого писателя К.Ф. Мая (1842–1912) «Виннету — вождь апачей», популярный среди европейского юношества. — Прим. пер.
Я узнал, что на самом деле эти слова принадлежали другому лицу. Но я решил вложить их в уста гауляйтера Коха, в память об этом чиновнике.
Трианон — название двух дворцов Версаля: Большой Трианон (арх. Мансар, построен при Людовике XV) и Малый Трианон (арх. Габриель, построен при Людовике XV). — Прим. пер.
«Не только голод, но и любовь может заставить волка выйти из леса». Гауляйтер Кох.
Джованни-Батиста Тьеполо (1696–1770) — итальянский живописец венецианской школы. — Прим. пер.
Уйди! Запрещено! (польск., нем.)
Сгинь, нечистая сила! (польск.)
Комендатуры (нем.).
Молитвенный платок в иудейском обряде.
