«Русские и немецкие солдаты и матросы!
Объединяйтесь ради свободных Германии и России! Обратите оружие против своих настоящих врагов, С С и гестапо, убийц, охраняющих в Германии тюрьмы, тех, кто затягивает войну, мерзавцев, которые любят войну. Немецкие солдаты! Сбросьте ярмо рабства! Не медлите, сделайте это сейчас. А вы, солдаты Древней Святой Руси, убивайте сотрудников ГПУ и комиссаров! Сколько еще подчиняться этим скотам, которые в тылу насилуют ваших жен, сестер и возлюбленных, пока вы проливаете кровь на фронте? Солдаты русской и немецкой армий! Перестаньте стрелять в своих братьев; поверните оружие против убийц из СС и ГПУ! АРМИЯ СВОБОДЫ».
Воззвание это обсуждали горячо и серьезно. Мы все были рады верить любому, даже самому недостоверному утверждению, что Гитлер мертв, что мы сможем скоро вернуться домой и свести счеты с его сворой. Принимали эту революцию как данность и считали, что она быстро победит. Порта задумчиво сказал:
— Первым делом нам потребуется убрать кавардак, который мы устроили, передать Ивану местность расчищенной. Аккуратно сложить в штабеля все кирпичи, чтобы он мог бросить винтовку и взяться отстраивать заново свои дома. Не лишним будет и восстановить несколько мостов, исправить еще кое-какой вред, который мы причинили, чтобы местность при передаче выглядела не так уж скверно.
— А как наши города в Германии? — воскликнул Старик. — Можно сказать наверняка, помогать нам, складывая в штабеля кирпичи, Томми[52] не станет.
— Не будь так уверен, — убежденно ответил Порта. — Иначе вполне может статься, что мы с Иваном поучим его, как вести себя. Но, само собой, нашим летчикам придется отправиться за Ла-Манш и убрать кавардак, который они там устроили. Это вполне логично.
Плутон вспоминал Францию и все другие страны, где мы устроили кавардак, который потребуется убирать, и Порта задумался.
— Похоже, нам предстоит немало поработать в ближайшем будущем, — сказал он. — Но как бы там ни было, офицерам и генералам придется снять знаки различия и взяться за лопаты. Хорошо бы отправить Геббельса, Геринга, Адольфа, Гиммлера, этого субчика Розенберга и прочих господ расчищать развалины в варшавском гетто. Пусть бы поплакали кровавыми слезами.
Через пару дней наши иллюзии рассеялись. Войне предстояло продолжаться, и отнюдь не малое время. Наш батальон должен был использоваться как пехотный и сменить Четырнадцатый егерский[53], занимающий позиции вдоль Северского Донца. На фронте стояла тишина, и, идя на позиции ночью, мы не слышали ни выстрела. Коту Сталину, сидевшему на рюкзаке Порты одетым в мундир из тонкого белого полотна, это путешествие очень нравилось. Он был единственным обер-ефрейтором в немецкой армии, носившим светлую тропическую форму, но штабс-фельдфебель вписал разрешение на это ему в солдатскую книжку, которую кот носил, как положено, в правом нагрудном кармане, так что «ищейки» могли приходить и смотреть, сколько угодно. У обер-ефрейтора Сталина из пятой роты Двадцать седьмого полка все было в полном порядке.
Солдаты из седьмой егерской роты, которых мы сменяли, сказали нам:
— Не вздумайте стрелять в Иванов. Ребята там отличные. Такой идиотской бессмыслицы, как перестрелка, здесь не бывает.
Мы сочли, что они спятили.
Вскоре после восхода мы услышали на берегу русских громкий шум, крики, возгласы, оклики. Было ясно, что они веселятся; потом на бруствере траншеи появились несколько человек, прокричали нам «Доброе утро!», и мы в изумлении разинули рты. Затем они вежливо спросили, новое ли мы здесь подразделение и хорошо ли выспались. Выразили надежду, что их собака не беспокоила нас своим лаем. Потом русские окончательно развеселились: высыпали гурьбой раздетые донага, стали нырять вниз головой в реку, а мы, высунувшись из траншеи, таращились на них. Русские в реке шумели, галдели, брызгали друг в друга и кричали нам:
— Давайте сюда! Вода отличная, теплая!
Во главе с Портой, совершенно голым, не считая пилотки, мы устремились вниз. Порта прыгнул в воду с котом в руках, и русские едва не утонули от смеха, услышав, что его зовут Иосиф Виссарионович Сталин.
— Хорошую войну мы ведем, правда? — крикнул русский сержант, и мы согласились с ним. Они прокричали три «ура» Германии, а мы три «ура» России.
Старик радовался, как ребенок.
— Просто замечательно, — крикнул он, сияя глазами. — Дома не поверили бы.
Тот день принес еще несколько невероятных сюрпризов. Так, например, мы узнали о соглашении, что русские выпускают несколько снарядов между четырьмя часами и половиной шестого, а мы с трех до половины пятого, снаряды спокойно падают на ничейную землю, никому не причиняя вреда. Генералов это устраивало. Когда велся огонь из пулеметов или винтовок, то, естественно, в воздух. Если русские пускали красную ракету, это означало, что к ним явился с инспекторской проверкой штабной офицер, и они постреляют для видимости из автоматов. Когда инспектирующий уходил, пускали зеленую. У нас были всевозможные сигналы, помогающие сделать жизнь приятной для всех, и, разумеется, мы ходили друг к другу в гости выпить и закусить. Менялись, чем только можно: спиртным, табаком, консервами, барахлом, оружием, часами, газетами и журналами. Особенно ценились иллюстрированные журналы, и если мы находили особенно интересные иллюстрации, то шли к русским с просьбой перевести текст, и они, само собой, делали то же самое.
В остальном летние месяцы спокойно шли в однообразных занятиях. Бывая на своих квартирах в Ахтырке, мы помогали обучать новобранцев, тянувшихся из Германии бесконечным потоком. Учить новобранцев — дело скучное, тем более что не видишь в этом смысла.
Однажды нам посчастливилось стащить с машины восемнадцать бутылок и пятидесятилитровый бочонок хорошего французского коньяка. По такому случаю мы устроили пир. Обменяли пять бутылок на тридцать яиц, три курицы, пять килограммов картошки, несколько банок консервированных слив и томатов; потом начинили кур томатами, сливами и еще кое-чем, вылили на них целую бутылку коньяка и пригласили русских, в домах которых квартировали, на выпивку. Порта одолжил коня у казака (одного из добровольно сражавшихся на немецкой стороне), но поскольку никогда не ездил верхом, дело кончилось тем, что конь сломал себе шею. Казак вышел из себя; в конце концов, пришлось связать его, положить вместе с дохлым конем на плот из бревен и пустить по протекающей через село речке. Один из русских попросил застрелить его таскавшую цыплят кошку, и Порта взялся за это заслужившим всеобщее одобрение образом. Правда, кошка осталась жива, но когда патроны кончились и охоту пришлось прекратить, оказалось, что он убил собаку и трех кур, ранил козу с коровой и прострелил шляпу старика, хозяина кошки. Хозяин утешил Порту, сказав, что попасть в эту кошку необычайно трудно.
Как-то ночью мы стащили почти двухсоткилограммовую свинью из Восемьдесят девятого артиллерийского полка, стоявшего в соседней деревне. После этого сидели в нашей уборной, ели отварную свинину, пили водку и играли в карты семь часов подряд.
Кроме того, Старик выдернул у Порты зуб. Порту долго мучила жуткая зубная боль, но идти к дантисту он не осмеливался. Мы испробовали старый способ привязать нитку одним концом к зубу, другим к двери и резко ее захлопнуть, однако нитка порвалась. Потом наш русский хозяин раздобыл допотопные зубоврачебные щипцы, мы связали Порту, и Старик выдернул зуб из его челюсти. Но, оказалось, не тот, поэтому операцию пришлось повторить. После этого у Порты оставался всего один, почерневший передний, так что Старик выдернул и его, пока мы не развязали оравшего пациента. Пришлось много дней не подпускать их друг к другу, но Порта в конце концов отомстил. Ухитрился связать Старика, потом стянул с него сапоги, носки, привязал ступни к столбу, натер подошвы солью и подвел двух коз полизать. Пока Старик вопил, Порта потягивал пиво и отгонял нас длинным пастушьим кнутом. Козы лизали и лизали, Старик орал, всхлипывал и конвульсивно смеялся.
Вот это было лето!
Далеко, в Восточной Пруссии, проходила важная встреча всех немецких командующих корпусами[54]. Там были генерал-оберсты и генерал-фельдмаршалы с кроваво-красными лампасами на отутюженных брюках. Золотые галуны на красных воротниках соперничали блеском с бриллиантами Рыцарских крестов на шеях этих господ[55].
С глубоко вставленными в глазницы моноклями они склонялись над большими картами громадного фронта. Проводили час за часом, передвигая на них флажки. Каждый флажок символизировал дивизию численностью от восемнадцати до двадцати тысяч человек. Одобрение маленького, хрипло вопящего фюрера означало власть и почести.
