При остром случае болезни Боткина человеку не до шуток, и я оставил без ответа ее сомнительную остроту. И впредь старался избегать встреч с этой чересчур уверенной в себе девицей. А тут, смотрите-ка, Вагон добился на этом фронте больших успехов…
– Слышь, Андрюха, – Путеец сопит у меня за спиной с ведром, полным кашей. На свежем воздухе он уже отошел от дури и даже захотел пофилософствовать, – Почему бабы чаще всего на всякую сволочь западают, а? Любому мужику, пообщайся он с этой вагонной шушерой пару деньков, сразу будет видно, что это за овощ. А бабы не видят. У них что, мозги по-другому устроены?
– А ты у своей жены не спрашивал?
– Не успел, – возмущенно звякнул крышкой ведра Сашка, – Мы с ней вообще ни разу о нормальных вещах не говорили. О чем с ней говорить? В башке у Катьки всего одна извилина, да и та только мечтами о шмотье забита.
– Ну, сам выбирал – вставил я фразу в Сашкин монолог, – Кстати, почему только шмотками? А мужиками?
– Мужики для нее были только прямым каналом для получения шмоток.
– Каким-каким каналом? – встрял Картуз, – Прямым? Это в каком смысле? Она чо, любила через зад, что ли? Как это грамотно называется – анальный секс?
– Ты, уркаган, вообще молчи! – оборвал его Путеец, – Что ты в своих «зонах» видел, кроме решетки и педиков? Вскормленный в неволе орел молодой!
– Слушай, ты, падла… – завелся с пол оборота Мишка, – Я сейчас тебя вот этим ведром… Да ты у меня его в одиночку схаваешь. Без хлеба.
– А пупок не развяжется?!
– Хватит! – оборвал я зарождающуюся ссору, – Детишки малые. Харчи разольете, в родные роты отправлю!
Естественно, я не имею права отправлять своих помощников в их части. Однако упоминание о неминуемой каре за лишение ужина целого госпитального отделения в полсотни человек разводит ребят по разные стороны ринга.
Мне, конечно, на отправку в часть наплевать, поскольку дембель и в Африке дембель: какая разница, где его дожидаться – в части или здесь? Но Мишке в свою пустыню ехать не хочется. Поэтому «Робин Гуд из Волгодонска» возмущенно сплюнул в сторону и замолчал.
– Ну что, Андрей, – не унимался Путеец, – Почему бабы на всякую сволочь западают, а?
Мне почему-то не хотелось развивать эту тему. И я ответил Сашке:
– Ты сам уже на этот вопрос ответил. И вообще, чего ты ко мне прицепился – самого умного нашел? Отвянь.
– Такая красивая бикса, и болтается с таким придурком, – удивленно пробормотал себе под нос Путеец и «отвял».
Действительно, чего тут говорить: чужая душа – потемки. Хотя этот разговор не был случайным. Для моих бойцов уже не является секретом, что на самом деле представляет из себя наш старшина отделения. Нет, я не рассказал ребятам о гарагяновской «службе» в роте – он и в госпитале успел наследить.
Для нас, входящих в круг «центральных» фигур отделения, не является тайной, что Вагон обзавелся гражданской одеждой и ходит регулярно в самоволку в город. Там он, предварительно собрав деньги со всех желающих, добывает водку и анашу.
Я не моралист и мне наплевать на бурную деятельность Гарагяна и тех придурков, что травят свою желтушную печень паршивой азиатской водкой. Моей столовской братии – тоже. Они бы и сами не прочь вкусить этих запретных удовольствий, да денег нет, а в долг Гарагян не дает. Продавать что-либо из казенного имущества, чем балуются некоторые олухи у нас в госпитале, своим я категорически запретил: насмотрелся в свое время на этот бардак в Афгане, и второй раз наблюдать за ним уже здесь не хочется.
Нас разозлила совершенно другая история.
Откуда-то из дальнего гарнизона в госпиталь привезли очередного менингитчика. Здоровый, даже красивый парень, успевший послужить каких-то два месяца, был при смерти. В реанимации его откачали слегка, затем переправили в наше отделение, в отдельную палату.
Именно наша команда тащила носилки с пацаном по узкому лестничному пролету на второй этаж. И Светлана, сопровождавшая их, тогда сказала мне, что этот случай довольно тяжелый, и если парень выживет, то останется дауном. На глазах Светы, наверняка повидавшей немало, на глазах блестели слезы. Действительно, от таких известий кого хочешь покоробит: Да и по мне, уж лучше пулю в башку, чем так…
К больному вызвали мать. Простая женщина, работница какого-то комбината, воспитывавшая сына одна, она заняла денег на дорогу у соседей и поехала за тридевять земель ухаживать за сыном.
Чтобы она не тратилась на питание, мы со своей кухонной мафией решили ей помогать, чем можем. Женщина пыталась отказаться, на что мы ответили: «Питание вашему сыну по полной программе все равно положено. А он, кроме капельницы, ничего не принимает. Так что не стесняйтесь: чужое вы не едите».
Уговаривал Мишка Картуз. Не знаю, что он там наболтал от себя лично, но, в конце концов, женщина согласилась. Мишка от всего этого даже изменился: стал меньше ругаться матом, гонять салаг по своей палате и принялся собственноручно носить еду в отдельную палату.
Со своей стороны провела агитацию и Светлана: уговорила капитана, чтобы тот пробил для женщины дополнительный паек из центрального пищеблока. А во время своих вечерних дежурств часто засиживалась у нас на кухне, беседуя на разные темы. Получилось, что совместное наше участие в беде человека, как-то всех сплотило…
На меня эта история повлияла еще более странно: стал ревновать Светлану к капитану, хотя вида не подавал. Но разве можно провести женщину в сердечных делах? Светка заметила перемену в отношениях и тоже стала как-то выделять меня из общей толпы больных. В ее взгляде стало чуть больше теплоты и участия. Она вела себя со мной, как любящая старшая сестра. Впрочем, я бы предпочел быть не братом, пусть даже любимым, а кем-то другим…
И эту госпитальную идиллию разрушил чертило Вагон!
Он напоролся на патруль среди рядов «зеленого базара», где встречался со своим торговцем анашой. Чтобы не оказаться, как минимум, на «губе», а максимум – загреметь под суд (СССР – это тебе не Афган, где на баловство с наркотой смотрели сквозь пальцы), ему пришлось бросать товар и обращаться в бегство. Но на этом неприятности старшины не закончились, а только начались: пацаны, авансом заплатившие за чарс, требовали деньги или товар. У Вагона не было ни того, ни другого. За такие вещи в Азии перерезают глотку от уха до уха…
И наш Вагончик не придумал ничего более мудрого, как попытаться занять денег у несчастной солдатской матери. Бедная женщина, смотревшая на всех больных солдат в инфекционном отделении, как на детей, попавших в беду, едва не дала ему искомой суммы. Сколько конкретно, мы не знали, но были почти уверены: это были все ее деньги.
Сделать это помешала Светлана. Какой-то «доброжелатель» (или попросту «стукач») ей протелеграфировал про очередную аферу старшины, и она вовремя его остановила. Я был более чем уверен, что эта история стала известна капитану, и над головой Гарагяна стали сгущаться тучи.
Почему-то меня это не радовало. Нет, никто не возражал против туч над макушкой проходимца. Просто меня мучила обычная ревность: капитан поимел эти сведения через Светлану, которая, в свою очередь, ни за что не рассказала бы ему об этом (решив проблему своими силами), если бы не их близкие отношения.
В народе говорят: ревность – признак… чего? Правильно. Но я осознавал, что это самое «чего» в моем нынешнем положении ранбольного солдата не имеет никаких шансов. Более того, сестринское отношение Светланы ко мне уже начинало раздражать. Я понимал, что эта злость несправедлива к ней, но ничего не мог с собой поделать…
После бессонной ночи, наполненной этими размышлениями, я решил завязать свои чувства в узел. И чтобы отвлечься, принялся со своими урками готовить план страшной мести Гарагяну. А последняя встреча Гарагяна с медсестрой Леной нас только раззадорила.
… – Бабы – дуры! – по-прежнему не может успокоиться идущий с ведром каши у меня за спиной Путеец.
Я возвращаюсь из своих мыслей и мечтаний на грешную землю. Возвращаюсь, чтобы снова улететь. До кухни еще двести шагов, за это время можно многое вспомнить и обдумать…
Подумать только, еще совсем недавно я склонялся к выводу железнодорожника! Для этого достаточно было вспомнить историю, что случилась с моим землячком полтора года назад…
С Олегом Синичкиным мы нашли общий язык с первых дней службы. Вместе тягали наряды, терпели наезды «черпаков». Поэтому было вполне естественно, что он рассказывал мне о своей жизни, а я в ответ делился воспоминаниями о себе. Прошлое на сером фоне действительности казалось нам необыкновенно розовым, полным романтики и светлых чувств. А какие же чувства без любимых?
Не раз и не два Олег заводил разговор о своей девушке, что ждала его в Ярославле.
Я смотрел на ее фото и в глубине души удивлялся эпитетам, которыми награждал свою подругу Синичкин: нежная, умная, тактичная. И уж, естественно, красивая. Я видел подругу Олега на вокзале – девчонку, перемазанную тушью, размокшей от слез, с распухшим носом и осипшим от рыданий голосом.
