Фашисты, видимо, обалдели от такого нахальства: средь бела дня осмелились выйти на реку, да еще на тихоходной колымаге, — и сначала не стреляли. Зато, когда паром достиг середины, они как взбеленились: всей своей артиллерией грянули по парому. Вмиг вокруг взбурунилась вода. Один снаряд угодил прямо в паром. Люди попрыгали в реку, раздалось пронзительное ржание смертельно раненной лошади. Пушки утонули. Еще одно попадание — и от парома ничего не осталось. В воде мелькали головы уцелевших бойцов, их сносило вниз по течению. Лошадь с белой гривой споро плыла к западному берегу.
С обидным опозданием заговорили наши пушки всех калибров. На увале западного берега встала черная стена разрывов. Появились штурмовики и принялись утюжить вражеские позиции. Штурмовики имели эрэсы, проще говоря, авиационный вариант «катюш». Впервые их работу мне пришлось наблюдать под Бобруйском. Переправа ожила. Немцы, конечно, постреливали, но как-то трусливо. И сразу притихали, как только вступали в дело наши пушкари.
Иногда на увал выкатывались самоходки и торопились пострелять по реке. Но в спешке не так-то просто поразить движущийся паром. Немедленно включалась наша артиллерия, и самоходки пятились за увал. Не каждой удавалось скрыться.
Рота работала день и ночь. От усталости весла валились из рук. Мозоли полопались, первое время сильно саднили, а потом превратились в тугие надавы, которые уже ничто не брало. Курнышев поочередно отправлял нас на часок-другой соснуть. Только разоспишься, как чувствуешь, что тебя настойчиво трясут за плечо — пора!
Был у нас неприметный боец Мальцев, родом из-под Красноярска. В роте он появился осенью сорок второго. Увалистый, неторопливый. А старшина любил, чтобы солдат крутился чертом. Мальцев же пока сапоги натянет, пока в строй встанет… Старшина кипит:
— Боец Мальцев, почему позднее всех встали в строй?
— Да вот у меня портянка, однако…
— Брось сказочки! Я тебе такую портянку дам!
— Извиняйте, товарищ старшина…
— Два наряда вне очереди!
— Есть два наряда вне очереди!
Не смог старшина переломить характер человека. По-моему, и сам Мальцев мучился от того, что такой. Слабость скрывал за добродушной улыбкой: мол, я ведь ничего, два наряда вне очереди переживу, зато кто-то из парней побольше поспит.
На переправе Мальцев трудился, как вол. Откуда и силы у человека взялись. Обходился без сна все двадцать четыре часа в сутки. Вроде заработал в нем таинственный аккумулятор, заряжавший его бодростью и силой. Даже старшина, суровый и бескомпромиссный, и тот качал удивленно головой, приговаривая:
— Не оценил… Нет, не оценил…
Мальцев работал ночь. Утром Курнышев приказал подменить его и хоть силой, но уложить спать. Мальцев повиновался неохотно. Сдал паром и уже направился на отдых, когда шальной снаряд разорвался рядом. Мы похоронили солдата прямо в дамбе, установили скромный обелиск. Мальцева посмертно наградили орденом Отечественной войны II степени.
Сержант Бахарев служил во второй роте. Мы с ним дружили. Еще до Бобруйска командование батальона организовало курсы младших командиров, что-то вроде переподготовки или повышения квалификации. Меня назначили командиром курсов. Кроме всего прочего, в мои обязанности входил ежедневный рапорт начальнику штаба батальона о том, что вечерняя поверка произведена, отлучек нет и происшествий тоже. Ну, а если есть, то значит есть. Жили мы в большом сарае, где соорудили нары. Начальник штаба занимал крестьянскую избу в полукилометре от сарая. Появилась у меня тогда неприятная болезнь — куриная слепота. Как только падали сумерки, я переставал видеть. Начальству об этом доложить стеснялся — еще скажут: вот слабак! Открылся только сержанту Бахареву. Он понял меня с полуслова, и на доклад к начальнику штаба мы стали ходить вдвоем. Капитан заметил это и недовольно спросил:
— Что, сержант, боитесь ходить один?
— Никак нет, товарищ капитан! У нас с сержантом Бахаревым общий разговор!
— Ну, ну, — усмехнулся капитан. Видно, не поверил, но вопросами донимать не стал. В конце концов, поколебавшись, разыскал я батальонного врача Петрулевича. Тот дал мне рыбьего жира, и куриную слепоту как рукой сняло. А мой друг сержант Бахарев вдруг перевелся в повара, чем немало меня озадачил. Оказалось, что повар — его гражданская специальность. Когда батальон понес потери на Висле, Бахарев уговорил командира роты вернуть его в строй. Оба мы работали на переправе. Виделись урывками, раскуривали наспех по цигарке. И как-то легче становилось на душе — рядом друг.
Паром Бахарева прямой наводкой расстреляла фашистская самоходка. Тяжело раненный сержант утонул. Помочь ему никто не мог. Может быть, на земле оказали бы скорую помощь, отправили в медсанбат на поправку. А тут…
Попал в переплет и мой паром: снарядные осколки продырявили надувные лодки. На плаву остались только доски настила, а на них далеко не уплывешь. Добрался я вплавь до лысого острова — самого ближнего пристанища. Мои ребята уплыли на берег. Вылез на остров, отдышался малость, лежа на песке. И стал соображать, как вернуться к своим. И надо же — налетели на остров стервятники. Чего они тут нашли? Заухали взрывы бомб. Я свалился в первую попавшуюся воронку и услышал испуганный вскрик: там кто-то уже прятался. Смотрю — девушка, санинструктор. В больших черных глазах застыли испуг и недоумение: с неба, что ли, кто на нее свалился? Разглядев меня, она улыбнулась:
— А я думала, что на необитаемом острове.
— А тут, оказывается, еще и Пятница, — подыграл я.
Мы познакомились. За санинструктором Ниной прислали лодку, и мы вернулись на свой берег. Расставаясь, на всякий случай обменялись адресами.
Четвертого августа мое отделение работало на девятитонном пароме. В полдень малость передохнули и снова за дело. Закатили на паром две пушки, натаскали гору ящиков со снарядами. Погрузились и артиллеристы. Хотели уже отчаливать, но прибежал капитан артиллерист и крикнул:
— Сержант, ко мне!
Я подбежал, доложил по всем правилам.
— Погрузить еще одну пушку! — сказал он.
— Перегруз, товарищ капитан…
У него жестко сузились серые глаза:
— Приказ не обсуждают, а выполняют!
— Не от меня зависит, есть предел…
Я, разумеется, понимал страстное желание капитана поскорее переправить на тот берег побольше пушек, но что мог поделать?
Третья пушка перевесила бы чашу весов: паром мог либо перевернуться, либо осесть так, что не поплывешь, а потонешь.
— Отставить разговоры! Выполняйте приказ!
— Но, товарищ капитан…
Тот медленно расстегивал кобуру, не спуская с меня бешеных глаз-щелочек. Я был взволнован и не заметил, что один из бойцов отделения кинулся искать Курнышева. Артиллеристы, находящиеся на пароме, молчали, хмуро наблюдая за своим командиром.
— Больше не повторяю. Если через три минуты не выполнишь приказ, расстреляю, как саботажника!
Курнышев подоспел вовремя и властно осведомился:
— В чем дело, капитан?!
Тот и на Курнышева голос поднял, но, встретившись со спокойным и твердым взглядом, сбавил тон и объяснил ситуацию. Курнышев приказал мне:
— Отчаливай, сержант!
— Я доложу командиру дивизии!
— Да хоть самому господу богу!
— Вы не имеете права так поступать при подчиненных!
— Послушай, капитан, ты можешь дать заряжающему команду сунуть в казенник сразу два снаряда?
— Что за чепуха?!
— Значит, не можешь? Так и я не могу приказать сержанту поставить на паром лишний груз!
После этого инцидента, оставившего горький осадок, капитан артиллерист в наши дела не вмешивался.
Близился вечер. Теплый, с сизой дымкой. Сейчас бы где-нибудь на лесном озере ловить окуньков, уху сварганить с перцем да укропчиком. Или сидеть под яблонькой возле хаты да попивать из поющего самовара золотистый чаек. Сказка!
А тут война. Гибнут люди. На том берегу ни днем, ни ночью не стихает бой. Последняя погрузка. Капитан Курнышев уверил:
— Сплаваете еще разок — и баста. Пойдете отдыхать. Не потревожу до самого утра. Отсыпайтесь!
Погрузили отделение автоматчиков, две полевые кухни. Благополучно пересекли реку, разгрузились. И тут подбегает санинструктор Нина. В огромных глазах ее радость и тепло, на щеках от улыбки милые ямочки. Только и проговорила:
— Я будто чуяла, что ты приплывешь!
Много раненых. Тяжелых помогли погрузить бойцы отделения, ходячие взобрались на паром сами. Тесно. Мое место на корме. Отсюда легче командовать — справа греби, слева табань. Нина опустилась рядом с раненым старшиной. У него перевязана голова, левое плечо и рука. Без сознания. Порывисто дергается, пытаясь встать. Нина удерживает его и что-то приговаривает. Она заметно осунулась, поглядывая на меня, виновато улыбалась.
