Я ничего не понимал и все же дорого бы дал, чтобы узнать, о чем шла речь. Время от времени я различал слова, которые мог понять лишь частично: «…commotione… fractione…»
Врачи вышли, и медсестра снова присела на мою кровать.
Показывая на свой лоб, я спросил ее:
– Перелом… трещина?
Она покачала головой:
– Сохраняйте спокойствие.
– Вы начинаете раздражать меня своим бесконечным «сохраняйте спокойствие». Я устал от него. Я хочу знать, что это все значит.
Теперь она не поняла или притворилась, что не поняла, но, видя, что я сильно взволнован, снова стала улыбаться.
Устыдившись самого себя, я подчинился и спокойно лежал, как она и просила. «Медсестры словно военный трибунал, – думал я. – Вы никогда не должны повышать на них голос или противоречить им».
Через несколько минут я вернулся к своим вопросам:
– Какое сегодня число?
Медсестра подошла к стене и показала дату на календаре.
«Так что, это 24-е, но какое 24-е? Марта? Странно. Что было вчера, позавчера и на прошлой неделе?»
Я сделал усилие, чтобы напрячь мозги, но моя голова казалась пустой.
«Что я делал до того, как попасть в госпиталь? Я, должно быть, страдаю полной потерей памяти. Необычное ощущение».
Женщина открыла окрашенный в белый цвет шкаф и достала мундир. Я узнал его. Повсюду треугольные дыры и разрывы. Погоны болтались, он был покрыт грязью и пятнами крови.
«Конечно, – подумал я. – Я летел на „Мессершмитте“».
Она достала мой маленький чемодан, который я обычно брал с собой и который лежал в отсеке позади кресла пилота. Он был сильно разбит. Женщина показала мне запятнанный летный комбинезон, кислородную маску и положила их на небольшой стол в центре комнаты, придавив летным шлемом.
Да, несомненно, они были моими, но как она достала их? Внезапно я вспомнил, что она сказала несколько минут назад о том, что меня подобрали где-то в окрестности.
Медсестра молчала и следила за тем, узнаю ли я свое имущество. Убедившись в этом, она сразу же убрала все обратно в шкаф, за исключением кителя. Она указала на синюю нашивку[150] на левом рукаве.
– Да, правильно, – сказал я. – 51-я эскадра, 6-я эскадрилья. Где я был вчера?
Она еще раз подошла к шкафу и на этот раз достала карту, которая была у меня с собой. Она развернула ее и расстелила на кровати. Я схватил ее и начал рассматривать. Наверху я прочитал: «Румыния». Вокруг Плоешти красным карандашом был нарисован круг. Я мог видеть координаты и цифры. Наконец она указала на какое-то пятно на карте.
– Это Балш? – спросил я.
Она кивнула:
– Плоешти – Балш. Четыре самолета.
Постепенно ситуация прояснялась. Я неожиданно вспомнил вспышку, желто-красный отблеск взрыва и закрыл глаза.
– Вам больно?
– Нет.
Успокоившись, медсестра вышла. Я стал размышлять.
Да, катастрофа, должно быть, случилась вчера приблизительно в полдень 23 марта 1944 г. около Балша. В чем же причина? Почему я разбился? Почему самолет не загорелся, как это обычно происходило? Было удачей, что в последний момент я успел сбросить подвесной бак.
Я еще раз увидел дом с побеленными стенами и крышей, несущийся ко мне, и закрыл глаза.
Некоторое время спустя медсестра вновь появилась с каким-то питьем. Она помогла мне проглотить содержимое чайной чашки. Закончив питье, я неподвижно лежал, глядя в потолок.
Внезапно я с удивлением услышал, как произнес вслух:
– От чего же возникли вспышка и пламя?
Это было единственное, что я не мог понять. Я не мог найти этому никакого объяснения. Нечто, должно быть, случилось без моего ведома. Самолет только что вернулся из мастерских после капитального ремонта, но, конечно, мой механик успел провести около него лишь четверть часа до того, как пришел приказ на взлет. Через десять минут я был в воздухе. Какая взаимосвязь между вспышкой, взрывом и мастерскими? Пламя внезапно ударило из-под капота двигателя. Поток огня бежал из-под носовой части самолета, как будто это было попадание зенитного снаряда. Это странно.
Я прекратил думать об этом. Это было слишком тяжело. Я не мог объяснить свое присутствие здесь на госпитальной койке с повязкой вокруг головы. Я был измотан.
Моя румынская медсестра никогда не покидала места около моей кровати и исполняла мои самые незначительные пожелания. Ей было двадцать один год, и она была дочерью венгра и румынки, родом из приграничного района около Тимишоары. Немного говорить по-немецки она научилась в школе. Она изучала в Бухаресте медицину и после занятий некоторое время проводила в госпитале в Балше. Она была великолепной медсестрой и, казалось, знала все мои потребности, и не было необходимости говорить о них. Сначала я часто смущался, но она никогда не переставала улыбаться, и постепенно я позволил обращаться с собой как с ребенком.
Однажды она протянула мне карманное зеркальце, которое достала из своей сумочки, но я отодвинул его. Когда в мою комнату случайно заходил врач, он несколько раз заставал ее сидящей около моей кровати и держащей мою руку. Каждый раз она вставала и отходила к умывальнику, делая вид, что занята припудриванием лица и приведением в порядок волос. Ее звали Маритта.
В один из дней приехала санитарная машина, чтобы забрать меня. Я уезжал с тяжелым сердцем.
Перед отъездом из госпиталя я поговорил с водителем, немецким унтер-офицером, и сказал:
– Я хотел бы взглянуть на свой «Мессершмитт». Очевидно, он лежит где-то в окрестностях.
Меня отнесли в машину на носилках. Маритта заставила главного хирурга разрешить ей сопровождать ее пациента на аэродром Крайовы, откуда санитарный самолет должен был эвакуировать меня в Ниш. Обо мне должен был заботиться санитар. Когда я увидел, что он собирается усесться в кузове санитарной машины, я воззвал к его чувству такта:
– Оставьте нас в покое. Пойдите и сядьте рядом с водителем. Я хочу спокойно наслаждаться пейзажем.
Солдат понял и вылез, предоставив Маритте занять свое место на скамейке. Она взяла мою руку, улыбнулась той улыбкой, которую я всегда видел у нее, и, запнувшись, сказала:
– Вы должны сохранять спокойствие и не волноваться.
– Если бы вы только знали, Маритта. Я никогда снова не буду чувствовать себя так же хорошо, как когда я с вами.
Я смотрел на нее, немного скосив глаза.
В ней было нечто материнское. Она, по крайней мере, никогда не украла бы у меня мой кошелек. Какая жалость, что у меня не было времени, потому что я хотел отдать ей все, чем обладал.
Автомобиль подбросило. Я чувствовал каждую неровность дороги.
Маритта должна была держаться одной рукой, но свою левую руку не отнимала от меня.
Я пытался утешить себя той мыслью, что знал, почему она хотела сопровождать меня до Крайовы.
Санитарная машина остановилась, и двери открылись.
Передо мной был мой «Мессершмитт», я и «желтая двойка» разбились. Фюзеляж разрушен. Обшивка разорвана, смята и вывернута. Двигатель был наполовину в земле, а кабина расколота на уровне моего кресла.
– Куча старого железа, – сказал я. – Маритта, пойдите и снимите ключ зажигания. Он уже третий, и я хотел бы иметь его.
Она не поняла, что я хотел сказать, и вместо нее за ключом пошел водитель. Вернувшись, он указал на группу крестьян, которые собрались вокруг дверей санитарной машины и смущенно теребили в руках меховые шапки.
– Это румыны, которые вытаскивали вас из кабины, герр лейтенант.
Я сказал несколько слов благодарности, которые Маритта перевела, и санитарная машина уехала.
На аэродроме Крайовы меня ожидал санитарный самолет. Я должен был подняться со своих носилок, пройти короткое расстояние и подняться в самолет. Это было трудное дело, но я справился с ним благодаря Маритте. Я обхватил ее рукой за шею, чтобы опереться. Я преднамеренно шел как можно медленнее. За долгое время это был первый раз, когда я официально имел право обнять симпатичную женщину, и я не упустил эту возможность.
Когда санитар хотел подать мне руку, я сказал:
– Нет, спасибо. У нас отлично получается. Мы сможем справиться, не так ли, Маритта?
Когда мы добрались до самолета, она повернула ко мне лицо. Я мог поцеловать ее, и я был уверен, что она была готова к этому. Однако я удовольствовался лишь тем, что погладил ее по щеке и прошептал ей на ухо:
– Auf widersehen,[151] Маритта, и спасибо за все.
Она покачала головой и прошептала:
– Не благодарите меня. Widersehen никогда не будет. Я это знаю.
Повернувшись, она пошла к санитарной машине, открыла дверцу и поднялась внутрь. В окно она не смотрела.
«Она, возможно, плачет», – сказал я сам себе.
«Юнкерс» взлетел и взял курс на Ниш. Моя голова ужасно болела. Самолет летел на 3000 метров, а я не мог вынести эту высоту. Однако местность внизу была горной, и пилот из-за соображений безопасности не мог лететь ниже.
Я ощутил нечто в своем кармане и нашел карту, которую Маритта сунула в него прежде, чем я улетел. Я развернул ее.
