И вот Брус сидит, совсем не похожий на себя, с розовой бугристой макушкой, и прилаживает к петлицам по шпале.
Вилька подмигнул нам, напыжился и вдруг издал тихий свист… затем все сильнее, сильнее… Свист теперь походил на визг, казалось, еще миг — и рванет мина.
Брус, как только услышал зловещий свист, швырнул гимнастерку и лягушкой распластался на земле. Но вместо взрыва грянул хохот.
Капитан не сразу понял, в чем дело. Некоторое время он продолжал лежать, потом осторожно приподнял голову, обвел бойцов тяжелым взглядом, в котором еще суматошился животный испуг.
— В-в… в чем дело?
Вильке бы сдержаться. Но куда там! Наш друг закусил удила; -
— Не разорвалась, — любезно пояснил он. — Должно быть, антифашисты набили ее песком.
Брус поднялся, отряхнув с себя пыль, и сделал вид, будто не понял, что его разыграли. Однако мелкая его душонка жаждала мщения.
— Так-с, — не удержался Брус, — так-с, возьмем это на карандашик.
У него была отвратительная привычка все и вся „брать на карандашик“. Частенько при этом он вытаскивал блокнот и делал в нем таинственные пометки. И в таких случаях человеку, которого он „брал на карандашик“, становилось муторно.
Вилькина шутка вылезла нам боком.
В той же усадьбе батальон, понесший новые потери, пришлось переформировать. Он стал двухротным плюс разведвзвод и медчасть, которой заправлял остроумец фельдшер. Катя была в батальоне на особом положении. Официально она считалась санинструктором, но ей никто и никогда ничего не приказывал, каждый старался ей услужить, лучший кусочек из скудного нашего довольствия предназначался Кате. Вилька ее прозвал „дочерью полка“.
Так вот, как только батальон переформировался, мы очутились во второй роте, командиром которой комбат назначил Бруса.
Капитан начал с того, что сделал из нас пулеметный расчет. В нашем распоряжении оказался „максим“ с разбитым прицелом и искореженным щитком и прорва коробок с лентами. Мы, пожалуй, даже обрадовались такому доверию. Но Брус охладил наш пыл.
— За утрату матчасти и заведомо неприцельный огонь… — он повертел перед нашими носами парабеллумом. — Поняли?
Вилька не выдержал:
— Товарищ капитан, а в уборную вы ходите тоже с пистолетом в руках?
Брус налился краской:
— За оскорбление командира предстанете перед судом военного трибунала, как только батальон выйдет из окружения.
— Есть — предстать перед судом военного трибунала, как только батальон выйдет из окружения, — Вилька браво откозырял. — Разрешите идти?
— Разрешаю, — вяло ответил Брус. По-моему, он впервые в жизни здорово напоролся.
Разведчики сообщили: в километре от МТС в небольшом селе расположилось до роты фашистских мотоциклистов.
Комбат собрал батальон.
— Товарищи бойцы, в километре от нас — около роты фашистов. Мы — регулярная часть Красной Армии, наш долг — громить врага, уничтожать его. Приказываю: сегодня в двадцать два ноль-ноль атаковать и уничтожить роту фашистских мотоциклистов. К селу подойти скрытно… Сигнал атаки — белая ракета. Вопросы есть?
Бойцы одобрительно зашумели, мол, какие там вопросы.
И вдруг — голос капитана Бруса:
— Разрешите высказать соображения? Комбат разрешил. Брус откашлялся.
— Я считаю, — произнес он глухо, — задача командования — вывести живую силу и технику из окружения. Поэтому полагаю, что ввязываться в бой самим не нужно. Кроме того, чем ближе батальон подходит к линии фронта, тем гуще боевые порядки противника. Атакуя фашистов, мы тем самым обрекаем батальон на верную гибель…
Наступило молчание.
— Все? — спросил, наконец, комбат.
— У меня все… Впрочем, полагаю, что для успешного перехода через линию фронта прорываться следует мелкими группами.
— У кого еще есть вопросы? Комиссар откашлялся.
— Желаю сказать несколько слов, — комиссар одернул гимнастерку, подошел к командиру нашей роты и сказал, отчетливо выговаривая каждое слово — Капитан Брус, вы — трус и негодяй!
— Что?!!
— Трус и негодяй!
Честное слово, мне захотелось орать от восторга. Брус очумело моргал своими красивыми гадкими глазами. Сейчас он походил на короля, которому его подданные вдруг надавали пинков. Дрожащими руками Брус вытащил зловещую записную книжку.
Тут вмешался комбат:
— Старшина Милешин, примите командование второй ротой.
Записная книжка выпала из рук капитана Бруса.
— Комбат! — взвился вдруг Вилька. — Товарищ комиссар!.. Золотые вы мои!..
— Отставить разговоры! — осадил его Шагурин. Вилька блаженно улыбался.
Брус сейчас похож на змею, у которой вырвали ядовитые зубы. Возле него крутится Кувалда, и мы догадываемся, что он насплетничал капитану насчет Вильки, потому что Брус вдруг даже повеселел. Несколько раз он порывался что-то сказать комбату, но удержался от искушения. На нас он поглядывал искоса.
В сущности это был примитивный тип, и разгадать ход его мыслей не составляло никакого труда. Брусу не терпелось взять на карандашик и Глеба. Вскоре и Глеб очутился у него на заметке.
Сперва мы не поняли, о каком таком взаимном молчании толковал нам Кувалда, когда Вилька заметил его возле окна. Вскоре, однако, все разъяснилось. Этот верзила с масляными глазками все время вертелся возле Кати. Нас одолевало неистребимое желание изувечить его до полусмерти. Но мы сдерживались: Кувалда действовал осмотрительно.
Но на этот раз Кувалда не утерпел. Воспользовавшись тем, что мы были заняты чисткой „максима“, он отправился к хатке, стоявшей на отшибе. В хатке находилась Катя. По счастью, Глеб собрался за водой для „максима“. Путь его лежал мимо той самой хатки.
Что там произошло — никто толком не знал. Глеб в ответ на наши вопросы угрюмо молчал, а Катя тихо плакала.
Кувалду нашли в палисаднике избитого, без сознания, с проломленной переносицей.
Но в общем-то все было ясно. Никто, даже остроумец фельдшер, не помог Кувалде перевязать изувеченную морду.
Капитан Брус маялся, места себе не находил. Еще бы! Через час — атака.
Наш новый ротный — старшина, симпатичный рябой дядька с маленькими хитрющими глазками — велел установить „максим“ метрах в трехстах от южной околицы села.
Разбитый пулемет дребезжал и звякал на выбоинах. Пришлось тащить его на руках, чтобы скрытно добраться до указанной ротным позиции. Мы почти не волновались. Беспокоило другое: как бы не пропустить фашистов, если они кинутся по дороге в нашу сторону.
— Глеб, — сказал Вилька, — давай-ка будь вторым номером, а Юрка пускай поработает со „шмайсером“, все равно ему нечего делать, коробки с лентами под рукой.
— Ладно.
Завечерело, но еще не сгустилась тьма. Умница комбат, выбрал подходящее время для атаки. Мы лежали, притаившись за пыльным кустом, и нас одолевала нервная зевота. Наш батальон взял инициативу в свои руки. Кто сказал, что мы пробиваемся из окружения? Это они, фашисты, окружены, всюду их подстерегает смерть.
Мысленно мы видим, как осторожно подбираются к селу наши бойцы. В селе слышен шум моторов, патефон наигрывает разухабистый фокстрот… Разведчики снимают охрану… Тишина… Вдруг — длинная автоматная очередь, крик — и тут же в небо взлетела белая ракета, заахали гранаты, „уррр-а!!“ покатилось неудержимой волной…
Мы были уже опытными солдатами. В хаосе звуков боя мы теперь разбирались так же хорошо, как дирижер в партитуре. Наш рыкающий „Дегтярев“ работает вовсю, винтовочные щелчки сливаются в аритмичные очереди, словно ведет огонь пулемет-заика… А это фыркают наши, трофейные автоматы, слаженно, дисциплинированно. Они бьют по северной околице.
— Вот дают прикурить! — Вилька дрожит от нетерпения.
Глеб нежно улыбается.
Вдруг из-за крайней хаты на дорогу выкатился мотоцикл с коляской… третий… пятый. За мотоциклами бежала толпа фашистских солдат.
Вилька вцепился в рукоятки „максима“.
— Подпустим шагов на сто. Тогда и без прицела сработаем.
Меня прошиб озноб. Но это не страх, а нетерпение охотника, волнующегося, как бы не упустить дичь. У меня всего пять автоматных обойм.
— А, гады! — прохрипел Вилька.
Деловито затарахтел наш „максим“, поводя стволом из стороны в сторону. Фашисты взвыли, шарахнулись назад, но из села по ним ударил. „Дегтярев“… Опрокинулся один мотоцикл, второй…
Одному отчаянному фрицу все же удалось проскочить через зону смерти. Мотоцикл его с ревом промчался по дороге, перед самым нашим носом… В следующую секунду я послал ему в спину целую обойму. Для гарантии. Мотоцикл круто развернулся, опрокинулся и затих. Это было великолепное зрелище. Я упивался им. Тут-то меня и ударило по руке. Нет, не ударило. Мне показалось, будто пальцы левой руки прищемило дверью. Я вскрикнул, взглянул на руку и увидел, что безымянного с мизинцем как не бывало.
