— Да, конечно… Только вы там в штабе, товарищ капитан… про то, что здесь…
— Береги людей, капитан. Не расслабляйся.
— Так мир… — попугаем залепетал «вэвэшник». Как надоела всем эта война, ежели одно слово вывернуло мозги наизнанку.
— За спинами у своих подписывают не мир, а предательство. Прощай.
Даже с сопровождением на всех блокпостах омоновцы шпыняли нас как последних проституток с Тверской. По нам бесконечно долго созванивались, уточняли детали, при этом держа под прицелом — хорошо, что не мордой в грязь. По обрывкам разговоров вновь и вновь слышали, что, несмотря на перемирие (или благодаря перемирию!), группа боевиков проникла к самому штабу группировки в Моздоке и взорвала на железнодорожном переезде служебный автобус.
Поэтому растерянные комендачи и не доверяли нам. Перестали доверять кому бы то ни было и мы: наверняка мог найтись какой-либо сумасшедший, желающий заполучить медаль за бдительность при нашей «попытке к бегству». Никому ничего не доказывали, и лишь связь с «Ноль-четвертым» распахивала нам очередные ворота. У меня не было на «пятнашке» погон, но за эти минуты я решил, что если останусь жив, больше их никогда не надену. Пусть служат Лебедь, Ельцин, их домочадцы, адъютанты и советники. Хотя точно знал: такие тоже не станут служить. Ни армии, ни государству. Они способны любить только себя и только во власти. Надеждой для страны могут остаться такие, как Орешко, Урманов, Бауди — рабочие лошадки, которые за благополучие в собственном доме готовы вытерпеть и превозмочь все. И параллельно этому — спасти страну.
Перед самым Моздоком мы с Бауди перестали разговаривать и друг с другом. Не то что иссякли темы для разговоров или поубавилась злость на свершившееся. Долбанная Москва с долбанными правителями были моей страной и моими правителями, а значит, вольно или невольно, но это я предал Бауди и таких, как он.
Так и качались на броне бронетранспортера: я, без вины виноватый, и мой лучший чеченский друг — виноватый без вины. И чем ближе становилась минута неизбежного расставания, или даже не расставания, а выяснения всех тонкостей сделки Лебедя, тем беспокойнее становилось на душе у обоих. Если дудаевцы стали друзьями, то кто теперь нам Бауди? Надеяться, что он сможет укрыться на бескрайних просторах России, наивно: в начале девяностых власть на наших глазах точно также предала рижских омоновцев, и латвийские ищейки с позволения прокуратуры России лазали по всей стране в их поисках, и арестовывали даже в Сибири, и увозили в рижские застенки. Ясно, что я не оставлю подчиненного, что лягу костьми и в конце концов вместо него подставлю запястья для наручников…
— К госпиталю, — приказал я, когда механик-водитель вопрошающе поднял лицо из темноты люка.
— Эй, — вдруг закричали нам с обочины, и я увидел сержанта-посыльного, шагавшего с неизменным кульком семечек от переезда. Значит, их продают там?
Мы махнули ему в ответ, посыльный некоторое время бежал следом, потом свернул к городку, к нашим домикам.
— Что с Надей? — вдруг вспомнил Бауди, когда Олега увезли на каталке в белые стены, а бронетранспортер отпустили на блок-пост.
Спросил, надо полагать, чтобы не тяготиться победой единоверцев. Не заглядывать в завтрашний беспросветный день. Чтобы освободить меня от терзаний. И нашел для этого единственно верный способ — позаботиться о других.
Мы уже стояли перед дверью собственного домика. Он, покосившийся, с облупившейся краской, крохотный, оставался тем не менее последним островком, где нас могло ждать хоть какое-то успокоение, а зашторенные окна — оградить от всех и дать уединение. Он становился нашей крепостью, за стенами которой мы могли держать оборону, а в крайнем случае, достойно пустить пулю в лоб, если за нами, как за врагами народа, придут Лебеди, Ковалевы, «Акробаты», «Бородачи», «Шамили» и прочие национальные герои Чечни-Ичкерии. Все-таки мы пропустили момент, когда следовало начинать не выборочное, а повсеместное уничтожение главарей. Зачистить что Чечню, что Москву. Пример более чем ярок: прилет одного генерала, возомнившего себя спасителем Отечества, — и мы тут же получаем взрывы на переезде у штаба группировки. С такими темпами завтра все повторится в Ростове, а послезавтра — в Москве. Какими слезами еще умоется Россия от того, что не дали додавить заразу? Оставалось ведь совсем чуть-чуть…
И Надя… Теперь я вряд ли смогу что-то сделать для нее. А какими страстными были три остававшихся вечера перед моим броском «на холод»… Кто и какие бумаги мне теперь подпишет? Сегодня надо решить и вопрос с вывозом тела Кости Орешко. Как же не повезло парню — стать последним погибшим солдатом на этой войне. Только последним ли?
— Эй, это я, — вновь послышался голос посыльного.
Сержант открывал калитку спиной, так как нес в руках сразу три полные тарелки — с семечками, квашеной капустой и дымящейся картошкой. Он не спрашивал, где лейтенанты, и мы сами для этого дали повод: слишком часто, уходя группой, возвращались с Бауди вдвоем.
Сержант оставил тарелки на столике у спортгородка, посмотрел на нас издали, но по выражению лиц понял, что лучше не подходить и не заводить никаких разговоров. Кивнул, указал на накрытый стол и попятился обратно. Остановил лишь взгляд на домике лейтенантов, пытаясь предугадать, кого привезли в госпиталь. А кого — нет…
— Я схожу к Наде? — попросил разрешения у друга. Главное, чтобы не подумал, будто и я предаю его, оставляю одного.
— Привет от меня.
Бауди достал из-под кадки с дождевой водой ключ, вошел в домик. Щелкнул замок изнутри, хотя раньше мы никогда этого не делали. Тоже — итог победы!
Чтобы отвлечься, попробовал думать о Наде. Как она восприняла перемирие? У нее заканчивался контракт, но, может, хоть какая-то польза от Лебедя окажется — в общем бардаке на день-два задержится? Тогда мы втроем пойдем в «Фламинго» и выпьем за… За что можно нынче поднять рюмку человеку в погонах? Нет тоста для русского офицера на Кавказе, даже это отобрали…
Домик Нади тоже увиделся обшарпанным и еще более кособоким, чем наш. На мой острожный стук внутри него завозились, и неожиданно забилось сердце от осознания простейшей истины: здесь, на войне, единственно близким человеком после Бауди у меня оказалась Надя. Желавшая, чтобы я был всегда в тепле. Она неожиданно оказалась права — тельняшка не греет. Погоны не спасают. Звания и знания никому не нужны. Дождаться солдата с войны могут только женщины, но — не политики. И потому я у Надиного порога, а не в штабе группировки. Где мое славное сладкое диво? Здравствуй! Я условно стучу тебе морзянкой в дверь сигнал «SOS».
Но дверь открыла незнакомая девушка — полная противоположность Нади: тоненькая, с боксерской стрижечкой. Если бы не сережки, можно было даже усомниться — не пацан ли это? Соседка? Которую так ни разу и не увидел?
— Вы… — начала она медленно угадывать, а глаза ее на моих глазах неожиданно стали наполняться слезами. Почему? Что-то случилось? — Вы… Иван Петров?
Она протянула руку, но я не успел, а у нее не хватило сил устоять на ногах — присела тут же, в проеме двери, спрятала лицо в ладони. Маленькие худенькие плечики затряслись в подавляемом плаче, и я рванул мальчиковую девочку вверх:
— Что?
— Надя…
— Что Надя?
— Она тогда поехала в Моздок. На рынок.
— И что?
— Она была в том автобусе, который взорвали на переезде.
Я уронил девочку и осел рядом с ней сам. Соседочка, о которой я знал только по стопке выглаженных трусиков, вцепилась пальчиками в мою куртку, уткнулась в плечо. Она знала о трагедии уже несколько дней, переплакала ее, и теперь призналась в самом страшном:
— Я… боюсь ночевать здесь одна.
— Но как все случилось. Почему? — я спрашивал пока отрешенно, я еще удерживал глыбу, готовую обрушиться и оставить от меня одну боль. Кто-то незримый пока еще спасал меня от нее, давал передохнуть перед тем, как уйти в глубину.
— Она… вас ждала. Столько говорила о вас. А майор не захотел, не дал ей ни одного дня находиться здесь…
— Какой майор?
— Усатик… Они раньше… встречались. Сказал, уезжай, и документы все принес, что она уже не числится…
Гусар из РЭБ. С его лощеной внешностью прямая дорога не только в киношные ловеласы, но и в реальные подлецы. Маленький Лебедь. Сколько же их вокруг!
— А она захотела съездить на рынок, купить вам в подарок пуловер и носки.
Девочка нырнула в домик-норку и тут же вернулась с серо-коричневатым клубком в пакете. Сунула мне, застывшему под упавшей таки глыбой:
— Это ваше. От нее.
И с надеждой — про то, о чем, наверное, больше всего говорилось в их женском домике:
— А ей теперь запишут в личном деле, что она была на войне? Или погибла — и погибла?
