— Это еще неизвестно, сержант, — насупился Рудберг. — Бой едва начался, как вы уже вмешались.
— А здесь не нужно быть предсказателем. Достаточно годик прослужить в армии. Вы потеряли бы человек пятнадцать, а немцы бы не потеряли ни одного… Ладно, уважаемые, это ваши проблемы.
— Михаэль Моисеевич рассказал нам, что произошло, — сказал Фильман. — Мы благодарны вам и вашим людям, сержант. Вы спасли много жизней. Вы проявили мужество и решительность.
— А вологодский конвой шутить не любит, — гоготнул Фикус.
— Но все равно мы… — Фильман споткнулся, — немного недовольны исходом боя. Вы убили офицеров, а этого делать нельзя было ни в коем случае. Отряду ставилась задача привести живым хотя бы одного эсэсовского офицера.
— Вы прибрали их бумаги, довольствуйтесь этим, — пожал плечами Зорин. — Офицер сам виноват. Он мог бы вздернуть лапы, но вместо этого предпочел помахать «вальтером». Придираетесь, Йонатан Яронович. Ваши люди все равно бы не добрались до этих субъектов — о чем мы вообще рассуждаем?
— Ладно, извините. — Во взгляде Фильмана мелькнуло что-то смущенное. — Поначалу мы подумали, что ваши люди выполняют ту же задачу, что и наши. Приняли вас за одну из диверсионных групп. Но потом… — Фильман исподлобья посмотрел на солдат, — мы убедились, что это не так.
— Не похожи на специально обученных диверсантов? — подмигнул Игумнов.
— А что там за объект? — Зорин выразительно мотнул головой.
Рудберг собрался что-то сказать, но командир предупреждающе качнул головой:
— Это не имеет для вас никакого значения. Вы же к своим прорываетесь?
— Вы хотели сказать, к нашим?
— Я хотел сказать, к СВОИМ. — Фильман выделил последнее слово. — Итак, господа… Или товарищи?
— Последнее, — смутился Зорин.
— Как угодно. Повторяю, мы глубоко вам признательны, но, как говорится… не смеем задерживать. Каждый занимается своим делом. Михаэль Рудберг допустил ошибку, что привел вас на эту базу. Он уже раскаивается.
Рудберг потемнел, напряглись, остро обозначились челюстные кости.
— Но дело сделано, ладно, его можно было понять… К вам отнесутся с уважением, товарищи солдаты. Никто не станет отбирать у вас оружие, или, боже упаси, предпринимать в отношении вас какие-то меры. Вас накормят, обеспечат продуктами на пару суток. Мы не звери — гнать вас в лес на ночь глядя. Вы можете переночевать — на краю базы, кажется, пустует угольный сарай. Вас обеспечат всем… что может заменить свежее постельное белье, — Фильман печально улыбнулся, — а утром мы простимся. И убедительная просьба не трещать на весь свет про нашу базу. Прошу прощения, что вынужден оказать такой неласковый прием…
— Все в порядке, Йонатан Яронович. Мы все равно не собирались записываться в ваше доблестное войско. На рассвете мы уйдем. Позвольте только… маленькую историческую справку? Признаться, мы несколько удивлены.
— Такому количеству евреев, воюющих с фашистами? — ехидно прищурился бывший директор клуба. — Вы ведь тоже еврей? — спросил он у Гурвича.
— А то, — отозвался Гурвич.
— Не хотите присоединиться к нашему отряду?
— Дезертировать из армии? — Гурвич озадаченно почесал затылок и состроил такую уморительную физиономию, что посветлели даже лица евреев, вырубленные из темного камня. — Если быть предельно честным, то хочу.
— Пристрелю, — пообещал Зорин.
— А спорим, что не пристрелишь? — Гурвич засмеялся. — Ладно, благодарствуем, как говорится, за предложение. Увы, Йонатан Яронович, еврей я какой-то обрусевший. Да и семья у меня во Владимире. Да и вообще… — Гурвич стер улыбку и многозначительно вздохнул.
— Дело хозяйское, — кивнул Фильман. — Не надеюсь на вашу осведомленность, товарищи солдаты. Знаю, что политинформации в ваших частях носят односторонний характер… За три года войны, по некоторым оценкам, на территориях, именующихся с 39-го года Западной Украиной и Западной Белоруссией, зондеркоманды СС и СД уничтожили около миллиона евреев. Их уничтожали с первого дня, проводились тотальные переписи населения, выявляющие евреев. Людям позволялось взять с собой чемодан вещей, их бросали в машины, в поезда, увозили. Кого-то расстреливали на месте, кого-то доставляли в лагеря смерти и там уничтожали упорядочение, со всеми бюрократическими тонкостями. В моих Листвяках в первые дни оккупации было расстреляно не менее полусотни ни в чем не повинных евреев. Были расстреляны… — Фильман побледнел, — моя жена, моя старая мать и две моих дочери. Не менее трехсот человек увезли в концлагерь на территории Польши. И так везде — в Польше, Украине, Белоруссии, Литве… Мой народ почти полностью истреблен. Немцы с гордостью называют эти земли «юде-фрай» — территориями, свободными от евреев. Немногим выжившим удалось укрыться в лесах, и совсем уж немногим — прожить по соседству с фашистами и их прихлебателями три года — в лагерях, подобных нашему. Вы упрекаете нас, что мы плохо подготовили операцию. Не спорю — готовились спешно, многое не продумали. Но уже сам факт, что до сего дня фашисты не обнаружили эту базу, запрятанную в предгорьях Карпат, куда все три года из разных районов стекались выжившие евреи… Сюда бежали евреи из Львовского гетто, из Станислава, из польского Люблина. Вы сами понимаете, мы не можем смешаться с окружающим населением и воспользоваться его поддержкой. А еврейское население — вернее, выжившая его часть, — заперта в гетто, и его поддержкой мы тоже не можем воспользоваться. Советские партизаны нас в свои ряды не принимают, отнимают оружие, гонят. Бывали случаи, что даже расстреливали приходящих к ним евреев…
— Дичь какая-то, — фыркнул Игумнов.
— Но скоро придут советские войска, — встрепенулся Ванька Чеботаев, — и всех вас освободят!
Фильман поежился. Ванька и не догадывался, что его слова будут для командира партизанского отряда столько же неприятны, как, например, слово «Троцкий» для товарища Сталина.
— Вы прямо из школы отправились в армию, молодой человек?
— Дык нет, — смутился Чеботаев, — пошоферил пару лет…
— Действительно, откуда вам знать, что тут было с 39-го по 41-й? Вы когда-нибудь слышали про зверства НКВД на территориях, где только сформировались органы Советской власти? Да, меня с семьей не репрессировали, просто повезло. Но объявилось столько «врагов народа», что органы работали сутками, без выходных и праздников! Это называлось «очисткой от неблагонадежного элемента». Суды трещали от обилия дел. Пособники фашистов, националистов, вредители, саботажники, сочувствующие — как их только не называли… Предприятия национализировали, имущество и землю у людей отбирали. Насильно насаждали колхозы, совхозы. Всю интеллигенцию истребили. Да, не спорю, евреям предпочтения не отдавали, но и им доставалось тоже. Интернациональное государство, как-никак… В Листвяках по состряпанным делам осудили не менее двухсот человек, многих из них я знал лично — это были прекрасные, ни в чем не провинившиеся люди! Эшелоны с депортированными в Сибирь уходили десятками. Высылали евреев, поляков, украинцев… А потом удивляются, почему украинцы из западных областей цветами и плясками встречали фашистов. И вы говорите про освобождение, молодой человек? Лагерь с пожизненным сроком — это лучшее, что ждет большинство окружающих вас людей. Протрите же глаза, наконец… Ладно, — Фильман раздраженно отмахнулся, — вас накормят и покажут место, где вы можете переночевать.
* * *
Их кормили отдельно от прочих. Но кормили, надо признаться, неплохо. «На убой», — пошутил Игумнов, уминая варево из жестяных мисок. Скромная девчушка, отзывающаяся на имя Ализа, — в платочке, закутанная с ног до головы во все черное, приносила еду в алюминиевых тазиках, а уж каждый раскладывал себе отдельно. На подначки Фикуса и неловкие ухаживания Чеботаева девушка не реагировала, отделывалась улыбками, односложными ответами. Да и не больно-то хотелось. Одно у солдат оставалось на уме — поесть и спать. А там уж как масть упадет, — по меткому высказыванию Фикуса. Давились каким-то варевом из буряка, грибов и капусты, вареной жирной свининой с картошкой, заедали ржаным комковатым хлебом, пили кисловатое, но еще не прокисшее молоко.
— А жрачка-то не кошерная, — заметил Гурвич. — Впрочем, можно понять этих ребят — не до ритуалов, война идет. Что добыли, то и приготовили. Боженька поймет и простит.
— Чего? — не понял, как обычно, Чеботаев. Впрочем, остальные тоже не поняли.
Гурвич начал пространно объяснять про систему ритуальных правил кашрут, которые определяют соответствие предписаний, связанных с пищей, Главному еврейскому закону. Потом сбился, сказал, что он не эксперт и даже не любитель. В общем, это то, что можно и чего нельзя. Как у Маяковского — «что такое хорошо и что такое плохо». Свинину, например, запрещено категорически, но не потому, что грязное животное, как уверен ислам, а по совсем другим причинам. Кушать можно только тех животных, которые одновременно и жвачные, и парнокопытные. То есть корову, козу и барана — можно. А вот свинья хоть и имеет раздвоенные копыта, но жвачку не жует и, стало быть, «плохая». И яйца можно есть не всякие, а только те, у которых разные концы — один тупой, другой острый. А если оба острые или оба тупые, то под страхом смерти запрещено. Кровь нельзя пить, то есть мясо готовить только обескровленное. Рыбу — только ту, у которой чешуя чистится. А молоко после поедания мяса можно пить лишь через несколько часов. Зато водку потреблять не воспрещается, и это очень большое достижение еврейского народа…
