— Будем откровенны, — сказал я. — Госпиталь или база могли бы тебя выручить. Не подумай, что мне неохота возить тебя по Риму! Тем более что я искренне рад тебя видеть, да еще целого и невредимого.
— Речь идет не о прогулке.
— Ага, значит, молчок! Секретное поручение! Браво! Можешь на меня положиться, я не разболтаю.
Он был невысокого роста, но хорошо сложен, лицо тонкое, грустный взгляд. Мы плыли с ним вместе на транспортном судне из Марселя в Алжир незадолго до высадки союзников в Северной Африке.
Поскольку у меня то и дело просили мой джип, то, чтобы это прекратить, я пристроил его в одном военном гараже под охраной полицейского, а для большей надежности запер руль замком с железной цепью. Я показал полицейскому пропуск и предложил Сент-Розу сесть в машину. На улице июльское солнце слепило глаза.
— Куда мы едем?
— Я тебе покажу дорогу.
До возвращения на аэродром Сент-Розу надо было заехать в два места. Я вел машину, следуя его указаниям, и по дороге он рассказал мне о переходе через Абруцци вместе с другими беглецами. После долгого, утомительного пути по снегу в труднопроходимом районе они добрались до передовых постов Восьмой британской армии. Двое английских пехотинцев крикнули им из блокгауза: «Come on, boys!»[25], — и по этим приглушенным ледяным воздухом голосам они поняли, что дошли. Было это на рассвете. Сент-Розу запомнилось, что повсюду торчала проклятая проволока и над горными вершинами начинало светлеть. Потом я рассказал ему о некоторых общих друзьях, в частности о Серже Лонжеро, раненном во время наступления на Рим.
Вскоре мы доехали до небольшой площади. Сент-Роз вышел и постучал в дверь какого-то особняка. Ему открыл сгорбленный, худой, наголо остриженный мужчина с крупной головой крестьянина.
— Я хотел бы видеть маркизу Витти.
— Маркизу? Но она уехала, синьор.
— Куда же?
— В Витербо. К своему старшему сыну. У них там имение.
— Я знаю. И в доме никого нет? А где София и Джакомо?
— Вы знакомы с ними?
— Когда Рим был занят немцами, я здесь скрывался.
— Понимаю. София и ее муж уехали с маркизой.
— А синьор и синьора Павоне?
— Они уехали к родственникам синьоры в Беневенте.
— Как они поживают?
— Синьора была очень больна.
— Чем же?
— Она злоупотребляла снотворными и всякими наркотиками. Вы знаете, что за жизнь была в Риме в те времена, как трепали людям нервы.
— Когда же синьора заболела?
— Не могу сказать.
— Я бежал отсюда в начале апреля, и тогда она чувствовала себя неплохо.
— Вроде бы София называла именно начало апреля. Ведь незадолго до того произошла эта страшная ардеатинская трагедия.
— Верно.
— Маркиза тоже была глубоко потрясена. Сейчас обе они немного оправились.
— Я очень рад!
Я взглянул на Сент-Роза. Для человека, который чему-то радуется, у него был несколько растерянный вид. Однако я понимал, что ему хотелось повидать людей, которые, рискуя собой, устроили его побег во время немецкой оккупации. Старый привратник смотрел на него с любопытством.
— Нельзя ли мне заглянуть на минутку хотя бы в гостиную? — сказал вдруг Сент-Роз. — Вы не возражаете?
— Разумеется.
Я запер руль «Леди Памелы» и последовал за ним. В гостиной было темно, кресла стояли в чехлах, на потолке висела большая венецианская люстра, а по обеим сторонам камина — два превосходных гобелена. Пахло мастикой. Сент-Роз озирал знакомую ему обстановку, а привратник и я стояли в отдалении. Гобелены, казалось, излучали слабый свет. Надписи разъясняли, что на них изображено: бег Аталанты, Гектор и Андромаха на бастионах Трои.
Сент-Роз написал записку маркизе (привратник снабдил его конвертом), и мы поехали в город.
— А тебе, должно быть, не так уж скверно жилось в этой роскошной клетке!
Сент-Роз не ответил. Машина шла вдоль Тибра, искрившегося под раскаленным добела небом; Сент-Роз попросил меня сначала свернуть в одну улицу, потом в другую и остановиться у большого желтого здания. Было очень жарко. Стало чуть легче, когда мы наконец оказались в тени. Обезумевшее солнце припекало крыши, и я думал о тех, кто сейчас дрался к северу от Рима и к кому послезавтра я должен был присоединиться. Приняв необходимые меры предосторожности в отношении «Леди Памелы», я вошел за Сент-Розом в вестибюль.
— Пойду с тобой, — сказал я, — конечно, если не помешаю.
— Пойдем.
— И здесь ты скрывался?
— Нет.
Я заметил, что он чем-то озабочен и не желает делиться своими мыслями. Выйдя из лифта, я прочел на двери: «С. Филанджери». Нам открыла старая дама. Это и была синьора Филанджери. Она говорила очень тихо, и я понял только, что ее мужа нет дома. Но Сент-Роз вдруг страшно разволновался, и я стал прислушиваться внимательнее. Скульптор Филанджери ушел навсегда. Иначе говоря — его не было в живых. В квартире царила освежающая прохлада. Я узнал, что этот несчастный был убит нацистами в Ардеатинских пещерах. Какой смысл искать «бумагу», которая подтверждала бы случившееся, ведь об этом уже неоднократно писали в прессе. Старая дама пояснила, что ее муж находился в числе тех заключенных, чьи имена не должны были значиться в списках заложников. Однако до сих пор еще никто не мог точно сказать, при каких обстоятельствах Филанджери был туда включен. Она не плакала, голос у нее дрожал. Ее усталые глаза с высохшими морщинистыми веками смотрели на Сент-Роза с отчаянием. За эту войну мне пришлось многое повидать, но горе стариков трогало меня больше всего. Сент-Роз взял ее руку в свои и говорил с ней так тихо, что я — увы! — ничего не слышал. Я оставил их наедине, а сам зашел в мастерскую скульптора. Мне было известно, что с начала июля итальянцы принялись откапывать трупы из этих пещер, заминированных нацистами. Я знал, что там только что обнаружили две огромные пирамиды, сложенные из трупов; запах стоял ужасающий, все кишело червями, гигантскими мухами, повсюду сновали крысы, устроившие себе норы даже в черепах. Окно мастерской было раскрыто навстречу жаркому солнцу. Сквозь балюстраду террасы открывалась панорама Рима — черепичные крыши, колокольни, соборы, белые от зноя. Я обошел мастерскую. Своим зеленым глазом за мной следила кошка. Она лежала на площадке игрушечного замка среди марионеток, вытянув вперед правую лапу с красивыми черными подушечками, и я вспомнил, что в Японии на кошачьем кладбище видел на фасаде фреску, изображающую котов с поднятой в таинственном приветствии лапой. Согласно китайским и японским поверьям, душа человека, умершего насильственной смертью, может переселиться в тело кошки и даже говорить ее голосом.
— Манеки неко, — сказал я тихонько и погладил кошку по спине.
Этой магической фразе меня научили в Токио, ею можно заставить говорить кошку, хозяина которой убили. Но эта кошка только вздрогнула под моей рукой. Позади меня стояли синьора Филанджери и Сент-Роз, и я услышал, что они говорят о какой-то Мари.
— Ничего о ней не знаю, — сказала старая дама. — Но мне говорили, что она была в оккупированной зоне, кажется в Турине. Боже мой, как теперь разобраться?
— По приезде я звонил на радио, но безрезультатно. Там все переменилось.
— Мари пришлось покинуть Рим, когда ее начали в чем-то подозревать. Она уехала, чтобы избежать ареста. Кажется, это было в конце апреля.
Сент-Роз спросил у синьоры Филанджери, можно ли ему писать Мари на ее адрес, чтобы по возвращении она получила его письма.
— Ну конечно. Пишите на мой адрес. Я все для нее сохраню. Уверяю вас, она вернется.
Она в первый раз улыбнулась, и глаза ее словно помолодели. Я подумал, что и мне следовало бы сказать ей то же самое по поводу ее мужа, и я вспомнил стихи Данте, настолько память моя была начинена цитатами:
Per me si va nella citta dolente,
Per me si va nell’etemo dolore[26].
Но тут возле окна я вдруг заметил глиняную статую, сразу приковавшую мое внимание. К несчастью, никто давно не увлажнял лежавший на ней защитный покров, и статуя высохла, покрылась трещинами, чешуйками, но, невзирая на эти непоправимые повреждения, она чудом сохранила свою прелесть. Я спросил у синьоры Филанджери:
— Что это? Кто она?
— Возможно, Венера. Или рождение Весны. Или еще что-нибудь.
Сент-Роз тоже смотрел на статую и тоже — я мог бы поклясться — был глубоко опечален тем, что она так пострадала. Я заметил, как он помрачнел, как запульсировала вена у него на шее.
— Ваш муж вам ничего не говорил об этой работе?
— Венера, или Весна, или Афродита — каждый раз он говорил другое. Однажды он даже назвал ее Еленой.
— Еленой? Еленой Троянской?
— Да, и сказал что-то о греках, которые сражались за нее, то есть за красоту и честь.
Мы стояли рядом под лучами палящего солнца, которые потоком лились из окна, выходившего на террасу, наши взоры были обращены к статуе, хоть и поврежденной, но излучавшей торжественную безмятежность, будто спустя тысячелетия ее вырвали из чрева земли по закону вечного возрождения. Сент-Роз молчал, но был очень бледен. Хотя, возможно, это мне показалось из-за яркого солнца, заливавшего его своим светом. Сам не знаю отчего, я почувствовал себя взволнованным. И спросил:
