В дальнем конце райского леса — развалины церкви, некогда выстроенной в честь Латоны, Артемиды и Аполлона. Никто теперь об этом не знает, кроме английских археологов, двадцать лет назад приехавших сюда с матросами и толмачами. Помахав указом губернатора, который никто не мог прочесть, они увезли в деревянных ящиках статуи и резные орнаменты. Из-за землетрясений останки мраморной церкви просели и теперь стоят в прозрачной зеленой воде, где ведут бездумную жизнь черепахи с лягушками, а над поверхностью носятся ласточки, коричневые и малиновые стрекозы. Рустэм-бей и Лейла видят насквозь промокшего сборщика пиявок Мохаммеда, который стоит неподалеку на тряпке, расстеленной на жесткой траве. Лейла вскрикивает от испуга — из-за массы присосавшихся черных блестящих тварей, посверкивающих на солнце, голые ноги Мохаммеда похожи на мохнатые лапы фавна. Сборщик приветственно машет рукой и кричит «Селям алейкум!». Он дожидается, пока пиявки напьются крови и отвалятся на тряпку. Он заворачивает их в мокрую суконку, а когда пиявок набирается достаточно, отвозит их в Смирну, чтобы продать докторам-грекам. Каратавук и Мехметчик, свесившись с берега, наполняют водой свистульки. Дросула с Филотеей держатся за руки и наблюдают за мальчиками. Филотея улыбается женщине, которая кажется ей самой расчудесно красивой на свете, и у Лейлы тает сердце.
За развалинами церкви и римского амфитеатра неожиданно открывается город, что взбирается по склону холма тесным переплетением домов и улочек. Лейла видит домики, весело разукрашенные голубым и розовым, белые минареты мечети и золоченый купол церкви Николая Угодника, слышит крики разносчиков и ремесленников, и ее душа наполняется радостью. Теперь она в своей тарелке, вернулась к благам цивилизации.
Вечером, когда они с Рустэм-беем, отужинав, возлежат друг против друга на оттоманках, а Памук прячется под низким столиком, Лейла говорит:
— Мне нужна служанка.
— В доме полно слуг, — резонно замечает ага.
— Нет, мне нужна собственная служанка, горничная. Очень красивая девочка. Непременно красивая, иначе мои глаза вечно будут на мокром месте. — Она закидывает в рот ломтик пахнущего розой лукума, жует, проглатывает и продолжает: — Помнишь девочку у воды? Не дурнушку, а очень миленькую? Хочу ее в служанки.
Рустэм-бей смотрит на нее, и Лейла улыбается, сияя в нимбе красоты.
— Дурнушка и красавица всегда вместе, — говорит Рустэм-бей. — Я даже считал их сестрами. — Он ненадолго умолкает. — Здесь живет армянин по имени Левон. У него три дочери, они взрослые и будут полезнее, чем ребенок. — Ему вдруг снова приходит в голову, что любовница — отнюдь не дешевое удовольствие.
— Нет. Хочу красивую девочку.
На дальнем конце города отец Христофор, задремавший после ужина, резко очухивается и трясет головой. Ему снова привиделся гадкий сон, где он присутствует на похоронах Господа, только на сей раз ангелы немы, а гроб такой крохотный, что не вместит и младенца.
В особняке Рустэма часы синхронно отсчитывают время.
В полумраке борделя беззвучно плачет Тамара, баюкая на руках сифилитического ребенка, только что рожденного от сотни отцов. Болезнь гноит империю с самого введения обязательной воинской повинности. У младенца перекошенное белое лицо, пустые глазницы, он еле дышит. По одну сторону от Тамары сидит разведенка, по другую — вдова, обеих толкнула на ремесло нищета. Вдова, проститутка со стажем, говорит:
— Не тревожься, сестра, он не выживет.
По лицу Тамары вновь струятся слезы, сердце готово лопнуть, и разведенка обнимает ее со словами:
— Не горюй, сестра, скоро ты вообще не сможешь зачать.
Я не рассказала об этом никому, кроме Дросулы и Лейлы-ханым.
Мама наварила варенья, и я столько съела, что меня чуточку затошнило. Мама не жалеет винограда и сахара, как другие, и в тот день испекли свежий хлеб, и я густо мазала на него варенье, потому и объелась.
Я вышла во двор продышаться, а уже смеркалось, собирался дождь, и все разошлись по домам, гадая, достаточно ли стемнело, чтобы велеть зажигать лампы, и запели соловьи, и одни кошки бродили по улицам, и тут вдруг рядом появился Ибрагим, и я очень удивилась, а он сказал: «Дай поцеловать твою руку, скорее», а я говорю: «Она вся в варенье», а он быстро огляделся по сторонам, взял мою руку и слизнул с пальцев варенье, а меня потом долго трясло, никак не могла прийти в себя, и руки не мыла, потому что не хотела смывать прикосновение его языка.
36. Лекарство от зубной боли
Стояла ночь, почти весь город спал. Отцу Христофору снился сон, в котором он беседовал с архангелом Гавриилом, не желавшим показать лицо. «Если я покажу лицо, ты погибнешь, — клялся архангел. — Свет сожжет тебя дотла, и ты отправишься в рай хлопьями пепла». Но отец Христофор умолял: «Хоть краешек, я одним глазком!»
«Лучше я покажу перышко из моего крыла», — сказал архангел, и священник увидел огромное белое перо, протянувшееся до горизонта, заполнившее собой все небо и сиявшее, как осенняя луна.
Отец Христофор лежал, оглушенный святым чудом, а пьяница Константин неуверенно пробирался по улочкам армянского квартала, в основном стараясь шкандыбать под снопиками света от масляных ламп, сочившимися сквозь щели ставен. Он то и дело ощупывал стены, удостоверяясь, что идет куда надо, и временами спотыкался о дрыхнущих собак и ослов, от чего испуганно подскакивали и он сам, и потревоженные звери. На заборах и крышах городские коты выпевали угрозы и серенады, а романтические соловьи и дрозды на миндалевых деревьях запускали в ночь мешанину из арий и кантат. Вдалеке слышался чистый голос Лейлы, под аккомпанемент лютни певшей Рустэм-бею последнюю колыбельную, которая исполнялась на греческом и в действительности адресовалась ее желанному, но не рожденному ребенку.
Константин был не настолько пьян, чтобы забыть о цели похода или не суметь отыскать нужный дом. Он помнил, что там есть дверной молоток в виде руки с шаром, и потому осторожно обшаривал каждую дверь, ища молоток и определяя его форму. Все молотки были однотипны, и он искал дверь третьего дома на правой стороне именно этой улочки.
Отыскав нужную дверь, он ткнулся в нее головой, то ли обдумывая свою задачу, то ли собираясь с остатками сил. Он набрал воздуху и, выдохнув в несколько приемов, постучал. В доме откликнулось эхо, и Константин прижался ухом к доскам, чтобы услышать приближение слуги.
Однако тот умудрился подойти абсолютно бесшумно, и распахнутая дверь застала согбенного гостя врасплох. Константин едва не упал и выправился с чрезмерной живостью пьяного, который стремится выглядеть трезвым.
Слуга держал масляную лампу, бросавшую тусклый желтоватый свет, но лицо его оставалось в тени. Он осветил физиономию ночного гостя и произнес:
— Ну?
— Мне нужно повидать армянина, — с усилием выговорил Константин.
— Приходи утром. Хозяин лег, дом закрыт.
— Я не могу утром. При свете никак. Надо сейчас.
— Невозможно.
— Пожалуйста, спроси его.
Слугу впечатлила настойчивость просьбы, в которой слышалась мольба, близкая к отчаянию, он замешкался в дверях, и тут за его плечом показался Левон, уже одетый ко сну.
— Что происходит? — строго спросил он. — Кто так поздно?
— Горожанин, — ответил слуга.
Константин шагнул вперед:
— Это я. Мне нужно с тобой поговорить.
Увидев своего обидчика, Левон вздрогнул и отступил.
— Я не желаю с тобой разговаривать. Прошу, уходи.
Константин, будто не слыша, спросил:
— Как ты? Я тебя шибко поранил?
— Болит сильно, не вздохнуть. Не понимаю, как ты можешь после этого заявляться сюда. Другой бы со стыда сгорел.
— Я горю, — потупившись, признался Константин. Он помолчал и взглянул на аптекаря: — Ты не предатель, я знаю. Зря я там наговорил разного.
— Зная вашу бедность, я подешевле взял с твоей жены за лекарство, — сухо сказал Левон. — И вот как ты отплатил!
— Я понимаю, понимаю, эфенди.
— Уже очень поздно. Ты опять пьяный?
— Конечно. Я всегда пьяный, потому к тебе и пришел.
— Можешь строить из себя посмешище, но распускаться до зверства — совсем другое дело, — презрительно сказал Левон.
— Я пьяный, потому что всегда пьяный. — Константин пытался собраться с мыслями.
— Это всем известно.
— А пьяный я всегда, потому что вечно пью.
— Логично.
— А пью я, потому что зубы.
— Зубы?
— Да, эфенди. Потому что зубы.
— Извини, я не понимаю.
Константин похлопал себя по лицу:
— Зубы. Болят. Ужасно. И днем, и ночью. Всю жизнь мучаюсь. Ни минуты покоя. Все из-за них.
Казалось, он сейчас разрыдается от жалости к себе. Левон вдруг подумал, как неверно порой люди понимают других.
