– А как бы мне попасть в эту роту?
– Тебе нельзя.
– Почему?
– Не знаю. Просто нельзя – и все. Почему? А почему нельзя того или другого? Но ты все-таки попробуй. Постарайся как следует. Начни прямо завтра же. Трудись не покладая рук. Узнай, что нужно для этого сделать, и сделай.
– О чем ты говоришь? – спросил Виктор. – Уж не пойти ли мне и сказать, что я не хочу на войну, так как мне надо быть с женой, когда она родит сына?
– Вот именно, – сказал я. – Почему бы и нет? Пускай пошлют кого-нибудь другого. Ведь им все равно не нужны там все сразу. Ты можешь остаться здесь, как и две-три сотни других ребят, которых на войну не отправят. Кто они такие? Почему они могут остаться? Со мной – дело другое. Отец теперь дома, все у него как следует быть, и я не прочь поехать – посмотреть белый свет. Я знаю, что мне посчастливится. Боюсь до смерти, а все равно хочу ехать.
– Почему? – спросил Виктор.
– Потому что неприятно торчать среди этих типов, которых никогда на войну не отправят.
– Почему неприятно?
– Да потому, что они хотят, чтобы ехал ты, я или вообще кто-нибудь другой. Они считают совершенно необходимым, чтобы на войну отправили тебя, а не их. Мне противно на них смотреть. Я лично не хочу, чтобы на войну отправляли кого бы то ни было. Мне надоело все это. Я заявил сержанту, что хочу на войну. А он говорит: «Что за спешка? Ты можешь тут сгодиться еще на год, по крайней мере». А я говорю – хочу ехать. Наверно, многие из ребят позволяют себя убить таким образом – просто со злости. Они, наверное, предпочтут быть убитыми, чем болтаться тут со всей этой сволочью…
– Они вовсе не такие уж плохие, – сказал Виктор.
– Конечно, нет, – сказал я. – Я просто злюсь. Они ребята хорошие, замечательные, да только я их ненавижу всей душой. И скажу почему: потому что они чувствуют себя в безопасности. Знают, что с ними нянчатся. Они могут без конца друг перед другом притворяться, будто их вот-вот отправят под пули, а сами прекрасно знают, что стоит им пойти к кому надо и только взглянуть, чтобы уладить дело, и их никуда не отправят.
– Как же они это устраивают?
– А это ничего не стоит, если имеешь знакомства и знаешь, как себя вести. Тут все вполне прилично. Все в соответствии с армейскими правилами. Всем-то ведь ехать не нужно. И кто-то должен решать, кому ехать, а кому нет. Вот они и решают, что поедешь ты, а не кто-нибудь другой. Они тебя не знают. Для них ты только фамилия и номер. Когда нужно выбрать – тебя или другого, кого они знают, – ясно, они выбирают тебя. Все в порядке, никто не в обиде – у нас ведь война, а не что-нибудь. Постарайся попасть в эту роту.
– Я хочу на войну, – сказал Виктор.
– Нет, – сказал я. – Не будь дураком. Потрать на это дело немножко сил и времени. Ты должен быть при жене, когда она будет рожать тебе сына. Каждый должен оставаться с женой, когда она рожает, а ты – особенно.
– А ты на меня не сердишься за то, что я не просил сержанта, чтобы меня тоже отправили?
– Не будь дураком, – повторил я. – Я сердит, но не на тебя. Тебе я желаю от всего сердца – постарайся поладить с этими ребятами. Я этого сделать не могу. И не мог бы, если б даже хотел. Но, черт побери, будь я женат на прелестной девушке и будь она беременна, да я бы головой рискнул, а не дал им отправить меня на фронт. Я и так боюсь до смерти, хотя у меня нет жены, которая носит под сердцем сына. А то было бы во сто раз хуже. Уж, наверное, я сделал бы все, чтоб остаться с ней. Да я бы просто дезертировал. Сегодня я злюсь весь день. Я всегда бываю зол в день моего рождения. Тебе, наверно, кажется, что я злюсь и на тебя, но это не так. Разве ты позабыл, что мы с тобой братья? Я вот – нет, я помню об этом все время. Поэтому я тебе и твержу, чтобы ты хорошенько подумал и постарался добиться своего. Доминик сказал бы тебе то же самое.
– Я знаю, – сказал Виктор. – Он все время мне пишет об этом. Да ведь не гожусь я для таких вещей. Просто не гожусь – и все. Конечно, я должен что-нибудь придумать, да только я буду чувствовать себя очень глупо и меня все равно отправят. И потом, как знать? Может быть, война скоро кончится и нас не успеют отправить за океан. А может быть, нас и так не отправят, без всяких попыток с нашей стороны.
– Ты сам не веришь тому, что говоришь, и ты это знаешь.
– Верно, – сказал Виктор. – Но так утешительно думать, что все– таки это может случиться.
– Никогда этого не случится. Ребят из нашей роты отправляют каждую неделю. Не понимаю, почему нас с тобой держат так долго. Мы здесь уже девять месяцев. А некоторых отправили через три.
– Ну, как бы то ни было, а она забеременела, – сказал Виктор. – Этого у меня не отнимешь.
– Я очень рад за тебя.
– Пойдем к нам ужинать.
– Нет. В день моего рождения я никуда не гожусь. А завтра все будет в порядке. Ну, ты иди к себе. Передай ей, что я был очень рад узнать счастливую новость.
– Я бы хотел, чтобы ты пошел к нам.
– Мне нужно побыть одному в день моего рождения. Нужно подумать как следует.
– Ну ладно. До завтра.
И Виктор пошел к своей жене, а я вернулся к своим размышлениях, но они не привели меня ни кчему.
Глава 38
Весли узнает о человеке, который отказался ползти
И вот однажды мы узнали, что нас отправляют за океан. Составили команду в двадцать один человек, в нее вошли Виктор Тоска, Джо Фоксхол, писатель и я. Сделали нам новые прививки, прочли новые лекции, выдали новое снаряжение, включая и карабин.
В начале декабря направили нас в Нью-Джерси для специальной боевой подготовки. Мы вставали в четыре утра, являлись в часть к пяти, и нас отвозили на машине в Нью-Джерси: походная форма, ранец, противогаз, шлем, карабин. Было ужасно холодно, и затея эта казалась мне глупой. Все было, как в бреду, все было какое-то ненастоящее. Мы ездили в Нью-Джерси три раза и каждый раз тренировались в какой-нибудь новой специальной области.
В первый раз нас заставили проползти сотню ярдов по пересеченной местности под колючей проволокой, в то время как над нашими головами палил пулемет боевыми патронами. Треск пулемета показался мне ужасно нелепым. Пока мы ждали своей очереди ползти сто ярдов с полной выкладкой на спине, у меня было время рассмотреть лица солдат, которые только что кончили ползать. Эти парни отнюдь не выглядели счастливыми. Они не были похожи на молодчиков из нашей нью-йоркской части, которые пробыли в ней два или три года и собирались просидеть там до конца войны. У этих вид был тоскливый. Как будто им очень хотелось поговорить с кем-нибудь из старых знакомых, с кем-нибудь, не облаченным в военный мундир, и поведать им что-то очень важное. Кажется, я в жизни не видел таких тоскливых лиц, как у ребят, которые проползли сто ярдов. Они возвращались медленно, молча, время от времени кто-нибудь из них оборачивался поглядеть на пулемет, стрелявший над головами новой группы ползущих.
Сержант, который там был за старшего, предупреждал всех, чтобы не поднимали головы.
– Приказано проводить учения в жестких условиях, так мы и делаем, – сказал он. – Не поднимай головы, знай ползи, по сторонам и наверх не гляди. Оглядываться опасно.
Я заговорил с сержантом, и он мне сказал:
– Между нами говоря, начальство считает, что временами должны быть небольшие потери. Это показывает, что обучение проводится в жестких условиях, а больше ничего и не требуется.
Я спросил его, не попадал ли уже кто-нибудь под пулю.
Он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто нас не слушает, и сказал:
– Три случая за то время, что я здесь, – трое за один месяц.
Я спросил его, как это случилось.
– Паника, – сказал он. – Время от времени попадается такой вот чудак, который вскакивает и пытается бежать, но далеко ему, конечно, не уйти.
Тогда я его спросил, почему же пулеметчик не прекращает стрельбы, если кто-нибудь вскочит.
– Все равно не успеть, – отвечал сержант. – Да и не полагается. Черт побери, тут один бедняга заполучил двадцать пуль в живот. Если бы он упал, после того как его первый раз зацепило, его, пожалуй, можно было бы еще спасти, но этот сумасшедший сукин сын вытянулся во весь рост и пялится на пулемет. Я уже думал, он так и не упадет никогда. Представляю, каково ему было, когда он увидел, что все равно никуда не денешься.
Я спросил сержанта, не говорил ли этот парень чего-нибудь.
– Ну да, – сказал сержант. – Он все повторял: «О, мать твою, мать твою», – пока не упал.
Я спросил сержанта, как он думает, в самом ли деле тот испугался.
– То есть как это?
– Ну, – сказал я, – судя по тому, что вы мне рассказали, он не был испуган. Он просто не хотел этого делать – и все.
– Почему?
– Просто ему не понравилось.
– Не понравилось? – удивился сержант. – Должно нравиться.
– Не обязательно, – сказал я. – Этому малому не понравилось.
Тут сержант поглядел на меня с беспокойством.
– Тот, кто позволяет себе подобные штуки, может навлечь беду на других, – сказал он. – Напугает всех до смерти – ничего нет хуже для морального состояния. Когда будешь ползти, изволь держать голову пониже, и никаких глупостей.
