— Кто отгадает, после победы возьму в археологическую экспедицию.
— До победы дожить надо, — выкашливает вместе с дымом Сашка.
— Пустое говоришь, — отрезает сапер, — такая великая страна, как наша, собирается с силами, и недалек час торжества… — Это он произносит без агитационного нажима, но меня осеняет: для бывшего археолога самое важное — вселить в нас веру. — Так как же, друзья, с моим вопросом?
Наиболее головастым в обоих десятых признан Игорь Королев. Он, чуть заикаясь, говорит:
— Главный интерес, видимо, в том, что обычно городища располагались возле рек, а тут до воды километров пять.
По довольному лицу военинженера ясно: Игорь попал в точку. Археолог хвалит его за сообразительность, а всех приглашает после войны на раскопки.
— За работу, друзья мои. Делу время, потехе час.
Земля все неподатливей. Беремся за кирки и ломы. Сбрасываем телогрейки. Кто-то натер волдыри. Появляется медсестра с брезентовой сумкой с красным крестом на ней и перевязывает пострадавших. Меня спасают перчатки, но в них дырка. Снимаем свитера. Всего-то проработали полдня, врылись только по пояс. Будто бетон долбим. Проходит немолодой, но и не старый сержант — сапер. Точно терпеливый заводской мастер, уверяет нас:
— Попривыкнем. Главное, не тушеваться и руки беречь, в нашем землекопском деле первая забота — о руках.
Работаем в одних рубашках, девочки — в лыжных куртках. Сдувая с высокого красивого лба прядь, Ира спрашивает о чем-то сержанта, и он, подойдя к нашему окопу, заглядывает:
— На одного бойца окопчик роется, девушка.
— На одного? Всего на одного?! — у Иры вытягивается лицо. — Впятером долбим — и полдела сделали…
Она раздосадована, едва не плачет. Сержант все понимает.
— А вы знаете, милая девушка, — со скрытой внутренней силой отвечает он, — что может сделать смелый красноармеец, да еще в добротном окопе, да на таком вот месте, где ему все видать, а немец как голый? Наш из трехлинеечки снизит любого нахального автоматчика, пока тот будет к нему подбираться. А бутылкой с горючей смесью или связкой гранат танк спалит либо подорвет. Если танк станет крутиться над бойцом, здешний грунт, на который вы в обиде, столь твердый, что танку не проутюжить окоп. Спасете вы солдату жизнь своей работой, а он вас оборонит. Оч-чень не напрасен ваш труд, вы уж поверьте.
Своей простотой и ясностью эти рассуждения необычайно убедительны. Мы притихаем. Сержант говорит языком войны. Не стращает, не ублажает. Война — это и труд. Открывались за словами сапера такие дела войны, о которых мы в газетах не читали.
— Значит, чем лучше окоп, тем смелее в нем боец? — это я вроде бы про себя произношу, но оказывается — вслух.
Большое, бурое от ветра лицо сержанта светлеет. Смотрит испытующе. Взгляд трудно выдерживать, однако я глаз не опускаю.
— А ты думал на войне как? Да на голом месте самый что ни на есть храбрец растеряется против своры автоматчиков или танка, который прет как очертелый. Смелость — это что? Это уверенность в себе — раз. В товарище — два. В оружии — три. И особо — в укрытии, которое спасает. Из него поражаешь фашиста, а сам жив остаешься. Кто лучше в бою будет: тот, кого на голом месте мины-пули просвистали, или тот, кто в окопчике переждал обстрел, меткими выстрелами нескольких вражеских солдат приземлил, а на остальных с боевыми товарищами по приказу командира или политрука в штыки ударил? Ясно — кто! Вот отсюда и рассуждайте, какова ваша роль…
Ну, спрашиваю я себя теперь: что особенное говорили военинженер, сержант-сапер? А вот запомнилось! Мы были незащищенно потрясены тяготами грозного года. Но рядом оказались люди, чья твердость, понимание обстановки, деловитая энергия незаметно на первый взгляд копили условия для перелома в войне, так трагично для нас начавшейся. Какую силу вселяли в нас такие люди! Без них мы бы наверняка растерялись.
…Приехала кухня и остановилась под горой. Мы хватаем (голод — не тетка) из своих вещевых мешков ложки, котелки, миски и бегом припускаемся по склону. Вспомнили, что ужасно голодны, а за работой позабывали об обеде.
Жадно едим тут же у кухни, усевшись на траву и поджав по-турецки ноги. Управляемся быстро. А чем помыть посуду? Воды-то нет. Срабатывает древний инстинкт: вытираем травою. Подходит сержант и одобрительно кивает:
— Ну, становитесь настоящими окопниками, ребята! — Это высокая похвала. Хотя саднят волдыри на ладонях, болят плечи, икры, поясница, все болит.
Наша пятерка — Игорь, Ира, Ким, Аня и я — решаем, что окоп докончим сегодня. Хоть до звезд будем работать, хоть руки сотрем до мяса. Это дело чести. В других пятерках тоже стали нажимать. Мы работаем все быстрее, а ночь опережает нас. Сумерки переходят в сумрак, наступает темнота. Сержант тоже не уходит, а может «принять работу», как он выразился, и утром. В нем — природная доброта и непреклонность повоевавшего солдата. Ходит в темноте от одного окопа к другому (фонариками пользоваться запрещено) и подбадривает:
— Ну, вам немного осталось, ребятки, еще на полштыка углубить — и порядок.
Наконец он говорит нам:
— Все. В ваш окоп можно бойца сажать. От лица службы выражаю благодарность.
Мы молчим, кто-то неуверенно говорит: «Спасибо», а сапер поправляет, что в общем-то можем, своей работой заслужили право отвечать как в армии: «Служим Советскому Союзу!» Потому что мы на самом деле служим в этот страшный час социалистической Родине, Советскому Союзу.
В вечерней сводке — новое направление, немцы форсировали Днепр. А как же Киев?..
Идут дни, недели, мы копаем, мы сжились с работой. Словно все более разреженным становится воздух на строительстве рубежа. Или так ощущается опасность? Утром 9 октября сообщают: захвачен Орел. Появились Вяземское и Брянское направления. Пала Вязьма. Призывная суровая передовая в «Правде»: «Победа будет за нами!» В опасности столица. С ознобным волнением, с болью слышим в один из рассветов: «В течение ночи с 14 на 15 октября положение на Западном направлении ухудшилось…» Враг нацеливается на Ленинск. Город подвергается воздушным нападениям, но бомбить не очень-то дают зенитчики, и «ястребки» отгоняют фашистских стервятников. Попытались накинуться и на нас. Двойка «мессершмиттов» среди бела дня вынырнула из низко нависших осенне- свинцовых туч, с тонким металлическим звоном проносится вдоль рубежа. На их крыльях с желтыми закраинами сверкают красные вспышки от огня скорострельных пулеметов. И вспоминается визгливое, базарное: «шесть тыщ пуль в минуту…»
На холмах, где мы строим линию обороны, в низине впереди; где жирной чертой отсекает полземли противотанковый ров, — всюду люди, люди. Уже не только трудолюбиво — ожесточенно вгрызаемся в неподатливую твердь.
Несколько долгих секунд все окаменело стоят под непривычным, смертно нарастающим воем. И вдруг бросаются в стороны, падают, поднимаются, ползут куда-то. Нам с холмов, где мы копаем траншеи, отлично видно, как сюда на малой высоте несутся, придавливая людей к земле, стреляющие, тонкие, как осы, «мессеры». Кто-то повелительно кричит: «Всем в укрытия!» Растерянность проходит. Я хватаю Иру за руку и тяну за собой. Все начинают спрыгивать в траншею. Ребята помогают девочкам.
Но вот мы отдышались, истребители отогнаны, и Роза Маркарьян говорит смеясь:
— А мальчишки-то наши не струсили, сначала нас в окопы упрятали, а потом уж сами…
— Им же скоро идти воевать, как же иначе? — рассудительно произносит Аня Еременко. — А может, и нам тоже.
«Мессеров» за нахальство наказали. Ударили по ним с разных мест замаскированные скорострельные зенитные пушечки: пак-пак, пак-пак-пак… Небо покрывается облачками бело-серых разрывов — будто парашютики внезапно возникают в небе. Да еще с аэродрома взлетают два изумрудно-зеленых «ястребка» с тоже яркими, алыми звездами на плоскостях. Хлещут пулеметные очереди, и «мессершмитты» трусливо, не принимая боя, уходят. Одна из черно-желтых ос дергается и начинает снижаться, но потом задетый снарядом самолет выравнивается и тоже припускает на запад.
А наши «зелененькие», сделав круг и покачав крыльями, уходят.
Мы вылезаем из укрытий, мы танцуем и обнимаемся. Ира чмокнула меня в щеку. Я до краев переполняюсь радостью: меня девушка никогда еще не целовала. На наших глазах одержана победа, хоть малая, но — победа над врагом! К тому же еще оказывается: ни один человек не убит, даже не ранен.
— Ах вы сволочи! — кричу я, потрясая кулаком вслед удравшим фашистским самолетам. — Берете, оказывается, на испуг!
Все увидели: сами-то они нервничают, летая над нашей землей, даже прицелиться как следует не смогли гитлеровские гады…
Позже, на фронте, я убедился, как меняется поведение фашистских солдат под нашим огнем; дергаются, шарахаются, пятятся.
