На скрип дверей отреагировал часовой. Подошел.
— Очень похолодало, товарищ подполковник. Как бы морозы не ударили, сказал он. — Как вы думаете, товарищ подполковник?
— Возможно, похолодает. Но тебе-то что? Сибирякам никакой мороз не страшен. А вот нам, южанам, мороз не нравится. Чуть-чуть похолодает, мы уже начинаем дрожать.
— Если б дрожали, то не вышли бы в таком виде, в одной-то гимнастерке, — усмехнулся Парамонов и привычно поправил длинный ус.
— Ну, мы тоже к морозам привыкаем… А ты что, усы специально отращиваешь? Вон какие густые и длинные, уже почти до ушей… Тараса Бульбу решил перещеголять?
Парамонов покрутил кончики усов, сказал серьезно:
— Да, товарищ подполковник, с того дня, как я попал на фронт, их не касались ни ножницы, ни бритва. Дал слово не трогать до самой победы. Если останусь жив, в кабинете проклятого Гитлера сфотографируюсь, а потом сбрею. Так что усы эти, товарищ подполковник, как бы память о войне. Для будущего. Для потомков, конечно…
Ази сразу понял, что не зря Парамонов заговорил и подвел разговор к потомкам.
— А пишут из дому? — спросил он. — Что нового там?
Парамонов, действительно ждал этого вопроса.
— Пишут… Нового что? Работают. Все для фронта… Живы-здоровы, слава богу. — Он вытащил из кармана свернутый листок бумаги. — Только вот ребят немного обижают.
— Кто обижает?
— Да вот, если хотите, прочтите.
Ази знал, что у Парамонова четверо детей. Женился Парамонов сравнительно поздно, и дети еще маленькие, самому младшему всего пять лет.
При свете карманного фонаря он прочел письмо, покачал головой.
— Почему же раньше ничего об этом не говорил?
— Да у вас и без меня дел много. Что говорить? Будто вам больше не о чем думать, как только о моих детях.
— О детях моего бойца, — строго поправил Ази. — И как бы я ни был занят, ты должен был сказать мне об этом, и я должен тебе помочь.
— Не хотел вас беспокоить.
— Напрасно. Я тебя в бой посылаю, а ты меня беспокоить опасаешься.
Письмо было написано женой Парамонова, она писала о трудностях жизни, писала сдержанно, и только об одном не утерпела, в полный голос сказала: дом плохой, в аварийном состоянии, крыша вот-вот рухнет, а помочь никто не хочет, дети болеют, сама она с ремонтом не может справиться.
— Я сегодня же напишу письмо в Омский облвоенкомат и в горком партии. Не волнуйся, примут меры, помогут.
И Ази, мельком взглянув на бойца, вернулся в землянку. А Парамонов, опершись на ствол винтовки, стоял и думал: «Вот что значит человек! Будто в душу глянул… Сам спросил о семье… Я разве рискнул бы сказать? А может, зря и сказал. Хлопот командиру добавил».
Но все же Парамонов был доволен, что все так получилось; он верил, что помощь будет, если за дело командир полка взялся, но еще больше его радовало, что подполковник уделил ему, Парамонову, одному из тысяч, столько внимания.
— Когда ты ее бросишь, Кузьма? Ведь она как решето, дырок, больше, чем целых мест, словно пулями исклевана… — подшучивал Илюша Тарников над круглолицым, здоровенным Кузьмой Волковым, который с величайшим терпением штопал полосатую тельняшку, не обращая внимания на ухмылки товарищей и того же Тарникова.
Илюша присел возле Кузьмы, вытащил из кармана алюминиевую табакерку с выбитым на ней изображением танка и скрутил папироску.
— Желаешь?
— Спасибо, только что курил. Не хочу отравляться.
По холодному ответу Илюша почувствовал: дружок не в духе.
— Не нравишься ты мне сегодня. В чем дело? Может, любимая от тебя отвернулась?
Кузьма усмехнулся, не поднимая головы.
— По-твоему, я такой парень, от которого можно отвернуться?
И откусил нитку.
— Нет, конечно, парень ты что надо, да ведь только…
— Что «только»?
— …только всякое бывает, хочу сказать. От них можно ждать чего угодно, народ они такой…
— Не меряй всех на один аршин. — Кузьма залатал последнюю дыру, воткнул иголку в подкладку шапки, обмотал ниткой. — Вот так-то. Тельняшка еще послужит, и девушка от меня не сбежит. Ты лучше скажи, что за человек наш новый командир роты?
— Откуда мне знать? Судя по всему, не новичок, видал виды… А что это ты вдруг обеспокоился?
— Спрашиваю, значит, есть дело.
— Что за дело?
— С просьбой к нему хочу обратиться.
— Так обратись, кто запрещает?
— А вдруг откажет?
Илюша несколько раз подряд затянулся папиросой.
— Откажет или нет — кто может сказать? Каждую просьбу удовлетворить нельзя. Просьбы бывают всякие. Может, ты такое попросишь, чего и генерал дать не сможет? Должность высокую либо орден большой?
— О чем я думаю, и что ты мелешь! — с досадой оборвал Кузьма. — Не надо паясничать. Просьба обычная. Ничего сверхъестественного не попрошу… Знаешь, в пяти километрах отсюда полевой госпиталь расположен…
— Ну? А тебе до него какое дело?
— Обожди! Сначала послушай, потом спрашивай. — Илюша вопросительно уставился на Кузьму. — Люда ведь там…
— Как узнал?
— Володя, шофер командира полка, сообщил.
— Может, подшутил над тобой? Как из Крыма сюда полевой госпиталь перекочевал?
— А как мы перекочевали?
— Ну, мы… Мы танкисты.
— Где танкисты, там и пехота. Там и медики… И зачем Володе обманывать? Он не такой, как ты, понял?
— Понял! — засмеялся Илья. — Все понял! Знаю теперь, зачем свою зебру латал, знаю, почему серьезный такой!
Выйдя из землянки, Фируз огляделся. Небо, как всегда в последние дни, стояло низкое, воздух был сырой. Палый лист усыпал землю, а на узеньких тропинках, спрессованный десятками солдатских сапог и ботинок, потемнел. Танки стояли под высокими деревьями, еще сохранившими пожелтевшую листву, и усыпанные ею сплошь — сбоку они походили на копны сена; сверху ни «мессершмитты», ни «фокке-вульфы», по нескольку раз на дню пролетавшие над лесом, обнаружить их не могли и, несолоно хлебавши, возвращались обратно из своих разведывательных полетов.
Птицы, не имевшие понятия о происходящем вокруг, беззаботно щебетали, прыгая с ветки на ветку, деловито копошились вокруг остатков супа и каши, которые ротный повар вывалил на землю, когда мыл котлы, смело пикировали на длинный обеденный стол, сооруженный под деревьями, подбирали хлебные крошки. Птиц очень радовало, что танкисты поселились в лесу — теперь они имели достаточно корма, и не надо было летать в поисках пищи — поел, взлетел, отдохнул… Птицы так обжились, так осмелели, что резвились даже на ступеньках землянки, и не очень охотно отлетали, когда приближались чьи-то шаги. Фируз посмотрел вслед вспорхнувшей стайке вездесущих воробьев, глубоко вдохнул прохладный воздух, потянулся и вдруг положил руку на грудь: «А, черт, никак не заживает!» — и тут вспомнил, что пришло время идти к врачу. Но появились старшина роты Воропанов и помпотех капитан Барышникова, проверявшая техническое состояние машин, — они, видимо, как раз и шли к нему. Гасанзаде пригласил их в землянку. Почти одновременно, чуточку опередив старшину и помпотеха, из-за спины Гасанзаде вынырнул Кузьма Волков.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться к командиру роты?
И так четко щелкнул каблуками подкованных сапог, так молодецки выпятил грудь, таким щегольским жестом бросил правую руку к виску, что капитан, лейтенант и придирчивый старшина невольно залюбовались его бравым видом, и помпотех не сразу ответила. «Вот, — подумали сразу оба — и Гасанзаде, и Барышникова, — что значит выучка!»
— Разрешаю.
Кузьма, волнуясь, изложил свою просьбу ротному.
— Не возражаю, — сказал Гасанзаде. — Только вернись вовремя! И смотри, чтобы понравился девушке!
… Кузьма ворвался в свою землянку, как вихрь. Илюша сразу понял, что дело удалось.
— Ну, не я ли тебе говорил, что он свой парень?
— Говорил, говорил… Некогда мне! Если ты друг, раздобудь мне приличное обмундирование. — Он оценивающим взглядом оглядел танкистов, окруживших его. — Для начала снимай сапоги! Ты, Мустафа, одолжи гимнастерку, Петя, дай мне свою фуражку. — Он обернулся к Шарифу и оглядел его с головы до ног. — А ты снимай галифе!
Товарищи беспрекословно выполняли его просьбы, а, скорее, приказы.
— На вот, браток, возьми! Одевайся! Знаем, что сердце рвется от радости.
В пять минут Кузьма преобразился. Илюша вертел его так и сяк, и, наконец, придирчиво оглядев в последний раз, сказал:
— Вид что надо! Хоть на парад!
— Правда? Нет, ребята, нормально?
— Не веришь, так хоть в зеркало глянь. Ну прямо что твой генерал! Только звездочек да шевронов не хватает. Так что, товарищ генерал, у меня к тебе одна просьба.
Кузьма с генеральской важностью бросил:
