К этому времени я уже сознавал всю сложность военной обстановки. Но я твердо верил в нашу победу, хотя не мог, как и все, ясно объяснить, когда и как она придет. Предстояли бои; все могло случиться со мной, но мне не хотелось об этом думать. Мне хотелось перед тем, как я снова улечу в бой, думать о чем-то хорошем, и странно, именно в это время мне хотелось доброй, спокойной жизни и счастья, как никогда.
С этим чувством стоял я у вокзала и смотрел на огромную толпу взволнованных, истомленных жарой людей, наполнявших площадь.
Надо было торопиться. Прежде всего перевезти ящики на Кирочную, сообразить, куда бы пристроить Рыжего. Но Рыжий сам решил свою судьбу. Он вдруг выскочил из корзины и побежал между какими-то чемоданами, ящиками и узлами. Я сделал несколько торопливых шагов за ним и вдруг столкнулся лицом к лицу с женщиной, едва не сбив ее с ног. Мы посмотрели друг на друга, и я проглотил приготовленные слова извинения.
Передо мной стояла Верочка Иванова, моя пионерка, то есть теперь уже не пионерка, а взрослая, но я ее сразу узнал.
Мы учились в одной школе, я был пионервожатым отряда, в котором состояла Верочка Иванова. Я гордился своими обязанностями, старался казаться взрослым и поступать по-взрослому.
Очень скоро я заметил, что Вера неравнодушна ко мне. Как член редколлегии, она засыпала меня своими сочинениями для каждого номера школьной газеты, которую я редактировал. Она буквально ходила за мной по пятам, смотрела мне в рот, даже что-то похожее на ревность появилось в ее поведении. Сначала я тяготился ее вниманием, но потом вдруг все изменилось.
По соседству с нами в Стрельне был рыбачий поселок. Домики с цветами в окнах стояли у канала, выходившего к Петровской дамбе. Огромные вязы и серебристые тополя укрывали поселок от ветров и отражались в тихой воде канала. Там стояли черные рыбачьи лодки с белыми парусами, белоснежные яхты и плавали корабельным строем выводки утят. Все там пропахло смолой, рыбой, ветром, песком. Нам нравилось бегать в поселок и ходить с рыбаками в море, вываливать из сетей в корзины улов, сверкавший серебром на солнце.
Рыбаки позволяли нам брать лодки, и это было самым веселым занятием. Собрав удочки и накопав червей, мы уходили в какой-нибудь тихий канал огромного стрельнинского парка и ловили на червяка мелкую рыбешку. Девчонок мы с собой не брали, но Верка таскалась за мной, как тень, как репейник, и я постепенно привык к ней, но на лодку, разумеется, не брал. Однажды я проиграл ей пари. Знаете ли вы пари по всякому поводу? «Вон та лодка с парусом, на котором заплата, войдет в канал раньше других — пари?» «Дядя Коля привезет из города конфеты в бумажках с петухами — пари?» «Петька как пить дать заработает двойку — пари?» И так до бесконечности. Мы вели сложнейший счет нашим выигрышам и проигрышам, и однажды я оказался в серьезном долгу у Верки, в неоплатном долгу, и она уже пробовала мной помыкать. Вот почему я должен был взять ее с собой на рыбную ловлю.
«Ну ладно, — сказал я себе, — ты у меня поплаваешь!»
Был ветреный серенький день. В канале растаяли отражения деревьев. Капли мельчайшего дождя тысячей иголок прокалывали воду. «В дождь лучше клюет», — сказал я в утешение.
Вера безропотно несла удочки и банку для червей. Мы погрузились в рыбачью лодку.
Пока мы шли тихой водой, начались обычные стоны и моления:
— Дай погрести, дай хоть немножко.
— Сиди и не лезь не в свое дело. И не урони удочки — унесет!
Как только мы вышли из канала, я пожалел о своем решении проучить эту Верку — этот репейник. За Петровской дамбой, в открытом море, ветер подхватил нас и понес. Волна нет-нет и гладила лодку еще ласковой лапой, но мы сразу же промокли.
Верка сидела у руля и дрожала от холода. Лицо у нее вытянулось. Я кинул ей куртку.
— Надень, замерзнешь, — приказал я.
«Теперь будет знать, как репейничать». Удить было нельзя. Дождь барабанил все сильней, волны заливали лодку. Нет, одному не выгрести, не войти обратно в канал. Волна и ветер тащили нас к камышам, затянувшим на большом пространстве топкий и низкий берег у поселка. Выбираться оттуда на лодке — мученье.
— Ну как, нравится? — спросил я.
— Нравится, — плачущим голосом сказала Вера.
— Тогда садись рядом, будем грести вдвоем.
Вера повиновалась. Она старалась изо всех сил. Ее мокрое горячее плечо было рядом с моим.
Мы очень устали, но в конце концов вошли в канал. Там было тихо, серая вода едва плескалась у рыбачьих лодок и яхт с намокшими парусами.
И мне вдруг стало легко и хорошо: мы вернулись, и нам не страшны теперь ни волна, ни ветер.
Я оставил весло, и Вера сразу оставила свое, тихонько придвинулась и положила мне голову на плечо. Я не прогнал ее. Я сделал вид, что не замечаю. Она сидела с закрытыми глазами, будто спит.
Мы медленно шли по каналу. Ветер утих, дождь пронесло. В воде выплывали отражения вязов и рыбачьих домишек с цветами на верандах. Выглянуло на минуту летнее жаркое солнце. Даже пар пошел от моей намокшей рубашки.
Я не прогонял Веру, и странное чувство к этой назойливой репейной девчонке шевельнулось во мне.
Это было настоящее, хорошее чувство, захватывающее человека, первое чувство.
Весной Иванова уехала с родителями в Сибирь: отца ее, инженера-химика, послали в какую-то очень длительную командировку. Я долго помнил Веру, но, как это бывает, время и жизнь старались стереть ее образ в моей памяти.
И вот она снова была передо мной и смотрела на меня глазами, полными удивления и растерянности.
— Как мы долго не встречались, Саша, и вдруг теперь!.. — сказала она и покраснела, как бывало в школе.
Верочка изменилась, похорошела, расцвела. Отроческой неуклюжести и связанности не осталось и в помине. Я увидел вдруг, как она хороша, и уже не мог говорить с ней, как с прежней Веркой. От неловкости мы даже перешли на «вы», и я понимал, что теперь это надолго.
Мы стояли и смотрели друг на друга, я покраснел, как она, и выглядел довольно глупо.
— Вы провожали? — наконец спросила Вера.
— Провожал.
— И я провожала. Вы кого провожали?
— Родителей и сестру.
— И больше никого?
— Никого, — сказал я. — А вы, Вера, Вера...
— Ивановна, но совсем не обязательно... А я тоже своих провожала. Мы только вдвоем остались: я да бабушка.
— А почему остались?
— Никуда не хочется ехать... И не надо ехать, работать буду, — ответила Верочка. — Постойте, сколько же прошло лет? Четыре, нет пять, целых восемь лет. Вот как много. Ну разве не удивительно, что мы вот так неожиданно встретились? Довольны? — вдруг спросила Вера.
Я неуклюже кивнул.
— Честное слово?
— Честное пионерское, — сказал я, вспомнив пионерские годы и наше трудное путешествие с Веркой на рыбачьей лодке.
— Когда же мы теперь увидимся? Опять через восемь лет?
— Значительно раньше. После войны.
— А пока давайте переписываться, — предложила Вера, — жду от вас письма.
Мы говорили совсем не то, что хотелось. Во всяком случае, мне. Вспомните ваши разговоры в подобных случаях. Кажется, жуешь какую-то резину, и нет ей конца, и думаешь: «А ведь она сейчас уйдет!..»
— Есть переписываться, — сказал я с проклятой бодростью, достал записную книжку и не в силах отвести глаз от новой Верочки Ивановой, хотя мне и было мучительно неловко, что я так пристально на нее смотрю, записал адрес.
Я помог ей втиснуться в переполненный трамвай и долго смотрел вслед.
Потом вернулся в Стрельну, где теперь было пусто и печально и где меня в последний раз встретил господин с закрученными усиками над дверью родительского дома.
Странное дело, дом, который прежде не вызывал во мне никаких чувств, вдруг стал мне мил и дорог. Стало жалко этих низеньких комнат, простой мебели и отцовского инструмента: отец часто паял и чинил что-нибудь в своем углу.
На стеклянной веранде, освещенной солнцем, стоял деревянный облезший манекен Петровича в отцовской отслужившей фуражке — теперь единственный хозяин этого опустевшего дома.
Я вышел в сад. Там давно отцвела сирень, и гроздьями висели ее коричневые семена. Распустились первые темно-красные бархатные георгины.
Я сел на скамью, и вдруг мне захотелось, чтобы Вера Иванова была здесь, на этой скамье, у которой давно шаталась одна нога, и я все собирался ее укрепить, а теперь это было совсем не нужно. Я хотел, чтобы Вера была здесь, рядом, и глядела на меня темными с необыкновенным разрезом, похожим на миндаль, глазами.
Впрочем, до этого ли было тогда. Я заколотил окна, запер дом и на грузовой машине, в которой перебирались в город соседи, повез на Кирочную к дальним нашим родственникам оставшиеся два ящика.
На Кирочной жила шумная семья врача-невропатолога. В ней, как мне казалось, всегда говорили о психике и нервных заболеваниях скучно и длинно, и я не любил там бывать.
