Такано уже смирился с тем, что возвращается на родину под своим именем, в красной одежде арестанта. Не то чтобы он совсем смирился — скорее, постарался настроить себя на то, что это возвращение неизбежно — иного выхода у него нет. Правда, он еще плохо представлял себе, как будет жить, вернувшись домой, что будет делать. Продолжать заниматься извозом вместе с отцом ему не хотелось. Да и неизвестно, живы ли еще его старики. Отцу уже под шестьдесят. Последнее письмо, в котором сообщалось, что в городке о его стариках заботятся, как о «семье фронтовиков», отдавшей армии четырех сыновей, что дела дома идут нормально, он получил три года назад. Даже если старики живы, в условиях военного времени они, конечно, вели нелегкую жизнь. Ничего не знал он и о судьбе трех своих братьев. Поэтому мысль о возвращении в родной дом тревожила его. И все же Такано решил вернуться на родину, пусть даже с клеймом пленного. Когда там, в джунглях, его схватили австралийские солдаты, в первую минуту он решил покончить с собой, но постепенно, как и все остальные, свыкся с мыслью, что он в плену.
Однако вид японских солдат, стоящих навытяжку с трепещущими на ветру полотняными козырьками, совершенно вывел его из равновесия. Это было как укол острой иглы в сердечную рану, которая только-только начала затягиваться.
Конечно, он знал, что в Рабауле находится несколько десятков тысяч разоруженных японских солдат, и слышал в лагере, что положение их самое плачевное — они погибают от голода, так как не получают от австралийцев никакого продовольствия. Официально они не считались пленными; в отличие от Такано и его однополчан их называли разоруженными солдатами армии противника и поэтому поместили отдельно и перевели на самообеспечение. Такано считал их жалкими, сломленными людьми.
Однако теперь, когда они увидели перед собой японских солдат, совсем таких же, как во время военных действий, только без мечей на поясе, они поняли, что японская армия продолжает существовать.
Судно оказалось японским десантным катером, на палубе которого стояли четыре солдата. Судя по всему, это были военно-морские саперы. Но почему на них японская военная форма? Может быть, оттого, что они направлялись с официальным визитом к представителям австралийских военных властей? Видимо, так оно и было: на палубе грузового судна стоял обнаженный по пояс белокожий мужчина.
Такано вглядывался в лица стоящих на катере японских солдат, и они вовсе не казались ему побежденными воинами, склонившими голову перед врагом.
Именно в эту минуту он с особой болью ощутил, как велика разница между ним, настоящим пленным, и этими солдатами.
И дело совсем не в том, что он все еще находится в плену старых представлений о воинском долге, невзирая на то что Япония проиграла войну и японской армии уже не существует. Последние полгода Такано наблюдал, как с треском рушился авторитет Японии и уничтожались моральные принципы, на которых основывался этот авторитет. Он видел, что высшие чины армии, которые, казалось бы, должны были покончить с собой во имя искупления своей вины перед народом, вовсе не собирались признать свою ответственность за случившееся. Напротив, правители страны, военные и политики, которые создавали стратегические планы и несли ответственность за их воплощение в жизнь, те самые люди, которые привели страну к позорному поражению, сейчас пытались переложить всю тяжесть этого поражения на народ и призывали сто миллионов японцев к самопожертвованию. Он слышал, что командующий воинскими частями на острове без всякого смущения заявил, что не несет никакой ответственности за «военные преступления низших чинов». Все это ломало прежние представления Такано об императорской армии.
Однако это ни в коей мере не оправдывало того, что он оказался в плену, не освобождало его от чувства личной ответственности за гибель солдат и боевых друзей. Теперь он думал, что совершал ошибку, когда там, в сумрачных и влажных джунглях, посылал на смерть своих солдат, свято следуя заповеди: «Лучше смерть, чем позорный плен». И именно потому, да, именно потому, что из всего подразделения только он один остался жив, ему нестерпимо больно было думать об этом. Он никак не мог избавиться от кошмарных видений — ему казалось, будто мертвые солдаты, его товарищи по оружию, подымаются в джунглях из-под холодных, прелых листьев и гонятся за ним. Он видел их отчаянные лица, желтые, отекшие и безбровые. А эти — солдаты в полевых фуражках? Им доводилось испытать что-либо подобное? Нет! Потому-то они и стоят так гордо, выпятив грудь!
Такано с трудом сдерживал волнение. Он чувствовал, как у него мелко дрожат руки.
— А они, наверно, и погоны еще носят, и уж конечно, и честь отдают! — слышались возгласы. Вдруг люди на палубе корабля засуетились и зашумели.
— Эй, говорят, высаживаемся.
— Высаживаемся?!
— Ну да. Здесь будто бы на берег сходим.
— Почему?
— Не знаю.
Такано был командиром второго подразделения, куда входил в числе прочих и Ёсимура. Словно очнувшись от сна, он стал расталкивать толпу, пробираясь к люку.
— Давайте спросим, для чего мы здесь высаживаемся. Где командир группы?
— Эй! Где командир?
Все возбужденно сновали по палубе взад и вперед. Пленные окружили командира группы и оттеснили его к маленькой железной лестнице, ведущей на шлюпочную палубу. По-видимому, они перехватили его еще до того, как он попытался связаться с командирами подразделений. Такано, растолкав всех, приблизился к нему.
Командир группы пленных — бывший капитан-лейтенант флота Окабэ — пытался сдержать напиравших на него пленных.
— Спокойно! Спокойно! — кричал он. — Сейчас я сообщу вам о результатах переговоров с лейтенантом Оуэном. Тише!
Капитан-лейтенант был молод, он совсем недавно окончил военное училище, на свежем юношеском лице горел румянец. Даже не пытаясь убрать упавшие на потный лоб волосы, он визгливо кричал:
— Только что меня вызывал лейтенант Оуэн! Он приказал немедленно приготовиться к высадке. Я спросил, почему нас высаживают здесь, ведь в Лаэ нам сказали, что мы возвращаемся в Японию. Тогда лейтенант Оуэн заявил, что в Японию нас обязательно отправят, но не на этом корабле. Это судно завтра возвращается в Австралию.
— А когда прибудет транспорт за нами? — спросил кто-то из взволнованно гудящей толпы.
— Я и об этом спросил, — сказал Окабэ. — Но лейтенант Оуэн ответил, что он и сам этого не знает. Ему было поручено доставить нас в Рабаул, и все.
— Так… Значит, нас обманули, — сказал кто-то.
— Командир! — громко крикнул стоящий впереди пленный. — Лейтенант Оуэн только сейчас сообщил вам об этом? Он ничего не говорил, когда мы выходили из Лаэ?
— До сих пор он и словом не обмолвился о высадке, — ответил Окабэ взволнованно. — И не только лейтенант Оуэн, но и начальник лагеря и другие офицеры никому не сказали о том, что нас высадят в Рабауле. По крайней мере я ничего об этом не слышал.
Такано поискал глазами Кубо, но его нигде не было видно. В Лаэ Кубо был помощником австралийского офицера по снабжению пленных в лагере, он работал на складе, постоянно общался с австралийскими солдатами и поэтому доставлял Такано и остальным различную информацию. Когда их корабль вышел из Лаэ, Кубо, помнится, тоже ничего не говорил о том, что пленным, возможно, придется высадиться в Рабауле и ждать там другого судна. Если не только командир Окабэ, но и другие ничего не слышали о высадке, значит, в лагере от них это умышленно скрывали. Но для чего это понадобилось — Такано никак не мог взять в толк.
Тем временем пленные продолжали шуметь. И хотя Окабэ сказал: «Это приказ. Немедленно приготовиться к высадке», никто и не думал спускаться в трюм.
Судно, которое подошло к трапу, чтобы принять на борт пленных, тоже было японским десантным катером.
На нем прибыли трое японских солдат. В отличие от тех, что они видели на катере возле грузового судна, которые издалека показались Такано такими подтянутыми, эти солдаты выглядели совсем жалкими. Худые, как проволока, изможденные, они были похожи на китайских кули — Такано достаточно насмотрелся на них в Китае. Унылые темные лица; полотняные козырьки от солнца, которые так торжественно трепетали на тех солдатах, у этих свисали грязными тряпками; в петлицах гимнастерок защитного цвета виднелись звездочки, но они были такие тусклые и маленькие, что совершенно не выделялись на замызганных, пропотевших гимнастерках. Сколько звездочек — разобрать невозможно: по-видимому, один из прибывших был старшим ефрейтором, а двое других — ефрейторами.
Причалив к борту судна, они с отсутствующим видом стали смотреть, как пленные спускаются вниз по трапу. По их лицам нельзя было понять, что они думают, что чувствуют, глядя на «настоящих» пленных, одетых в красные фуфайки и штаны. Казалось, солдаты нарочно притворяются безучастными и равнодушными.
