— Лемехов Иван.
— Откуда родом?
— Из-под Сергача. Недалеко от нас река Пьяна протекает…
— Кем ты был до войны?
— Кем? В колхозе работал.
— Как это было, расскажи… — Браслетов вынул записную книжечку и карандаш. Лемехов Иван пожал плечами.
— Что, товарищ комиссар?
— Как подбил самолет?
— Не знаю. Честно говорю, не знаю. Чистая случайность…
— Как тебе пришло в голову, именно тебе, выстрелить в самолет? настаивал Браслетов.
— Как? Ружье новое, товарищ капитан. — Браслетов, склонив голову, писал, и Лемехов взглянул синими глазами на меня. — Дай, думаю, проверю, как оно бьет… Я и до ранения бронебойщиком был. Два подожженных танка имею на счету… А что, если по самолету пальнуть, пришла мне в голову такая догадка. Ну и пальнул. Попал. С первого выстрела попал… — Он оглянулся на закопченный остов самолета, на обугленные трупы летчиков, сморщил нос и отвернулся.
Начальник колонны, дернув меня за рукав, сказал, опасливо поглядывая то на вереницу машин, то на небо:
— Двигаться надо, капитан. А не то — жди нового налета… — Он снял приплюснутую фуражку и широко взмахнул ею. И тут же прерывисто засигналила машина, за ней вторая, а потом разноголосо загудела вся колонна. И бойцы, взглянув последний раз на догорающий самолет, неохотно потянулись к шоссе.
Разбитую машину столкнули в канаву. Морщины на лице Гремячкина передернулись как от внезапной боли, когда грузовик с треском перевернулся вверх колесами. Начальник колонны не забыл напомнить шоферу с головной машины:
— На обратном пути скаты снять!
Через полчаса колонна благополучно прибыла в небольшой совхозный поселок. Гремячкин, едва лишь встали машины, подбежал и затормошил меня.
— Нам задерживаться нельзя. Ни на секунду.
— Мы вас и не задерживаем, — сказал я. — Можете ехать. Спасибо.
Гремячкин стиснул мою ладонь, потряс ее и как будто отшвырнул от себя.
— Желаю удачи!..
Грузовики развернулись и ушли, в поселке сразу стало пусто и гулко.
Ко мне подбежал старший лейтенант Чигинцев.
— Заждались, товарищ капитан. — Он сиял: оттого ли, что мы опять были все вместе, или оттого, что достигли наконец переднего края войны. Командир дивизии два раза спрашивал. Идемте, провожу к нему… — Мы прошли мимо кирпичного скотного двора. Чигинцев, отмеривая широкими шагами дорогу, докладывал: — Разведчиков выслал, бойцов накормил, командный пункт определил, не знаю, понравится ли вам…
После того как мы миновали двор, я услышал позади себя голос, окликнувший меня. Нас догонял лейтенант Рогов.
— ЧП, товарищ капитан, — проговорил он встревоженно. — Командир третьего взвода лейтенант Прозоровский пропал.
— Как пропал? Где?
— Он ехал в той машине, которую разбило бомбой. Но ребята говорят, что он чуть ли не первый выпрыгнул из кузова и побежал в лес. Все бойцы были распределены по другим машинам. Они прибыли, а Прозоровского нет.
— Сбежал, — заметил Чигинцев спокойно, с внутренней презрительной усмешкой. Я вспомнил молодого человека в шинели, туго перетянутой ремнем, его заносчиво привздернутое лицо и улыбку, кривившую губы.
— Все может быть, — сказал я. — Подберите на его место другого, из младших командиров. Потолковей, поопытней…
— Уже назначили, — ответил Рогов.
Командир дивизии, оборонявшей район Тарусы, располагался в небольшом кирпичном здании, где помещалось до этого какое-то учреждение, вовремя эвакуировавшееся в тыл.
У входа Чигинцев задержал меня.
— Я пойду в батальон, товарищ капитан. Мне тут делать нечего.
В это время мимо нас, мимо часового пробежал человек в распахнутой шинели, с растрепанными листками в руках.
— Людей накормить, — сказал я Чигинцеву. — Всем держаться наготове…
Чигинцев ушел, а Чертыханов, как всегда, остался с часовым покурить.
Когда я вошел, полковник Шестаков, поставив одну ногу на табуретку и опершись локтем на колено, кричал в телефонную трубку:
— Что ты атакуешь меня звонками!.. Я тебе сказал: подвезут. Уже отправили. Не будет. Нет, не будет. Обходитесь тем, что есть!.. Где я их возьму? Сам, что ли, встану? Сменим. — Полковник увидел меня, сказал в трубку: — Подожди минуту. — Вопросительно взглянул на меня. Я представился. Он, отвернувшись, крикнул в трубку: — Замена прибыла. Жди. Все. — Полковник кинул трубку телефонисту, затем кивнул мне: — Извините, я сейчас… — Он выхватил из рук прошедшего впереди меня человека листки и нетерпеливо стал читать их, изредка покачивая не то одобрительно, не то возмущенно головой, при этом его жесткие и тучные, словно вздыбленные, волосы вздрагивали. — Это точно? — строго спросил полковник, просмотрев бумаги.
— Точно, товарищ полковник.
— Вы всегда говорите: точно. По сводкам у вас ловко получается. А столкнешься в бою с противником, и все ваши сводки летят вверх тормашками!..
Наблюдая за командиром дивизии, я определил для себя, что человек этот воюет давно, потерял счет контратакам и схваткам, отчаянным и кровопролитным, и исход каждой схватки был одинаков — отступление; он отходил, оставляя населенные пункты, города, теряя людей и технику; бои с обязательным поражением ожесточили его до исступления, до обжигающей душу злобы на себя — не может организовать оборону так, чтобы соединение встало на пути противника, как скала, о которую разбились бы все вражеские накаты; на командиров, которые подчинены ему, — не выполняют в точности его замыслы, его волю; на командиров, которым подчинен он сам, — они только умеют требовать: «В течение ночи организовать наступление и ночным налетом взять населенный пункт»… Он уже устал ненавидеть врага, который все жал и жал на него, и эта ненависть от времени спрессовалась и тяжким камнем давила на сердце. В глазах его, было время, плескался страх, метались взрывы ярости, негодования — все было испытано. Теперь серые глаза смотрели холодно и бестрепетно.
Отпустив разведчика, полковник обернулся ко мне и, пожимая руку, провел к столу, усадил.
— Хотите чаю с холодной котлетой? — спросил он. — Вкусно… — Я отказался. — Пожалеете, капитан… — Он налил из чайника желтоватого чаю, поставил на краешек стола накрытый газетой котелок с котлетами. Газету отшвырнул. Улыбаясь, еще раз вопросительно взглянул на меня. У меня засосало под ложечкой — я не ел со вчерашнего вечера. Полковник понял.
— Я же говорил, пожалеете. — Он положил в стакан три кусочка сахара, залил их чаем и поставил передо мной котелок.
Узнав о численности моего батальона, полковник удивленно присвистнул.
— Богато живете. У меня в полках в два раза меньше людей. Во втором немногим больше трехсот человек.
— На войне такое богатство временно, — сказал я.
Глаза Шестакова, сузившись, потеплели.
— Это верно. Один хороший бой — и ты банкрот… Вашему батальону сменять именно такой полк, самый потрепанный. Ох, досталось ему!.. Налить? Он налил мне еще стакан чаю. — Ешьте как следует. А вообще, капитан, положение мое незавидное: оружия не хватает, дороги раскисли, автомашины стоят, тягачей нет. Трудно доставлять в подразделения боеприпасы и питание. Лошадка выручает… Ругнешься иной раз, вроде сильней станешь. — Он встряхнул жесткими вздыбленными волосами с легкой сединой на висках и рассмеялся. Когда он смеялся, то становился моложе, добрей и как-то даже беспечней.
Поблагодарив хозяина за угощение, я встал.
— Когда смена?
— Этой ночью. — Полковник тоже встал. — К утру полк должен быть отведен с занимаемых позиций. За его счет мы сократим и уплотним линию обороны дивизии. Противник, по сведениям разведки, — он вновь взял в руки лежащие на столе листки, встряхнул их и бросил на стол, — противник до полка пехоты с артиллерией, с минометами и с танками движется в направлении Тарусы. Подход к рубежу обороны возможен завтра. Связь со штабом дивизии телефонная и через посыльных…
Я вернулся в батальон. Приближаясь к скотному двору, издали увидел непонятную картину: бойцы растаскивали стоявший рядом высокий омет соломы.
— Что это они делают? — спросил я Чертыханова. Ефрейтор покрутил головой и горько усмехнулся.
— Чудаки. Они рассчитывают на то, что им дадут понежиться на соломенных постелях. — Прошел несколько шагов, подумал и согласился. — Впрочем, для солдата, товарищ капитан, хоть час, да его. И с удобствами, как по нотам… Зайдем взглянуть?
В длинном помещении было полутемно. Свет через небольшие окошечки проникал с трудом, сумеречный, скупой. Мимо, наталкиваясь на нас, пробегали бойцы с охапками соломы. Они устилали ею стойла, протянувшиеся вдоль стен, и располагались на отдых — и тихо, и мягко, и все вместе. То в одном углу, то в другом возникал взрывами смех и слышалась веселая возня крепких, накормленных и отдохнувших людей…
