Аппарат потрещал-потрещал, умолк. Издалека, нарастая, приближался монотонный вой сирены. Выбежал заспанный Игорь:
— Что с папой (он слышал тревогу, но спросил не о ней, а об отце).
— Не дозвонюсь никак. Видимо, переводят больных в бомбоубежище. Бери-ка рюкзак и тоже вниз.
— Не пойду.
Игорь уселся на полу, поджав под себя ноги. Во всей его фигуре, от поджатых ног до узких плеч, было такое знакомое ей Модестово упрямство, что она поняла: спорить бесполезно.
Из госпиталя на ее настойчивые звонки наконец ответили.
— Как самочувствие капитана из одиннадцатой? Да, да, Сущенко. Пришел в сознание? Это точно? Вы не перепутали? Спасибо. Большое спасибо. Передайте ему, дома все благополучно. На работе тоже… — она захлебывалась потоком слов.
Игорь стоял рядом, вытянувшись, чтобы лучше слышать. Губы его дрожали.
— Ну, младший Сущенко, разрешите поздравить вас. — Она протянула мальчику руку.
Не будь здесь Игоря, Юлия Андреевна поревела бы от радости, как ревут все женщины, облегчая душу, но рядом стоял сын Модеста, удивительно напоминавший отца, и она держалась.
В палату она входила, придерживая рукой наброшенный на плечи халат.
— Здравствуй, старший Сущенко, — поздоровалась она и принялась поскорее выставлять из корзинки свертки. Ей было трудно смотреть на него, еще труднее — разговаривать. Как всегда, на помощь пришел сам Модест:
— В этом доме пьют воду?
— Только по субботам, — отозвалась она, подавая ему стакан.
Он жадно пил, словно не видел воды много дней.
— Игорь пришел?
— Да. Мы бросили жребий, кто поднимется к тебе первым.
— Что на фронтах?
Ей не хотелось его расстраивать.
— Политинформации — по понедельникам. Ты кисель любишь? Клюквенный. Вот яблоки. Что принести еще?
— Газет.
— Будь по-твоему. Получишь газеты.
Помолчали.
— Тебе не трудно было с Игорем?
— Нисколько.
Он взял ее руку в свою:
— Все эти дни ты у нас ночевала?
— Да.
— Теперь уйдешь?
— Погляжу на твое поведение.
— Чтобы ты не уходила, оно должно быть плохим или хорошим?
Она погрозила пальцем:
— Хитрец!
Он попытался сесть. Она подложила под его спину подушку, почувствовала, какими чужими сделались от его взгляда собственные руки.
— Юленька!
Она испуганно оглянулась, будто ее могло тревожить, слушают ли их.
— Оставайся у меня, Юленька! Я буду тебе хорошим мужем.
Юлия Андреевна растерянно развела руками, произнесла первое, что пришло в голову:
— Проверю.
2Он не спал. Почему медлит военкомат? Давно можно бы рассмотреть его заявление. Опять звонить райвоенкому? Похоже, на того «нажимает» старший майор Зимин: не торопись, дескать, брать Сущенко. Майор не плохой начальник милиции, но он плохо знает своего подчиненного. Решение уйти на фронт у него бесповоротно.
Как себя чувствуют украинские подростки-беженцы? Весь день устраивал их в семьи, в общежития, на работы. В короткий срок ребята лишились и родителей и крова. Модеста Аверьяновича преследовала их растерянность, беззащитность. Он поручил Аркадию Обояну усиленно за ними наблюдать. Как бы не попали под дурное влияние, не оступились.
Мальчишки, мальчишки! Трудно вам будет без отцов. Суровых, требовательных и добрых. А без матерей? Кто сказал, что мальчишкам отцы нужны больше, чем матери? Есть ли на земле что-нибудь, равное материнской нежности? А он взял и лишил своего Игоря этой нежности, увез, не спросив желания сына. Прав ли он? И как быть с Игорем, если придется уйти на фронт? Надо, пожалуй, написать Маргарите.
В горле запершило.
Стоило ему подумать о жене, как горло схватывала сухость. Он скосил глаза на спящую Юльку. Завтра месяц, как она перешла к нему и осталась, найдя здесь свое счастье. Юльку невозможно было узнать. Счастье изменило ее походку, прическу, голос, черты лица. Словно к топорно выполненной скульптуре прикоснулась рука истинного художника, и скульптура ожила, сделалась притягательной даже для неискушенного глаза. Говорят, поздняя красота недолговечна. Он готов на все, только бы чудесная Юлькина душа как можно дольше жила в покое. Но себе лгать он не мог: Юлька не заменила Маргариту, не тревожила, не волновала его, как та.
— Опять не спишь?
Он понял, что Юлька тоже давно проснулась и настороженно следит за ним.
— Модя, надо же хоть чуть поспать. Впереди много бессонниц.
Она тронула рукой его шею, нащупала пальцами губы, замерла в ожидании. Мир сотрясала война, где-то в этот час гибли отцы семейств, юные, не узнавшие жизни парни, сдавались населенные пункты, города, а она, Юлька Иванова, лежала в ожидании своего, поздно доставшегося ей счастья, и было оно превыше всего на свете, потому что любовь всегда эгоистична, требовательна, нетерпелива. Он повернулся на бок, прижал к себе ее горячее, ждущее тело, поцеловал приоткрытые губы и, как бы извиняясь, сказал:
— Игорь, наверное, не спит.
Он оделся, прошел в комнату сына.
Игорь, набегавшийся за день, крепко спал. Ему ничего не снилось, дыхание его было ровным. Загар изменил лицо, лишил его привычной детскости. Модест Аверьянович прикрыл ноги сына простыней, опять с горечью спросил себя: правильно ли он сделал, что увез сына от матери? Юлька превосходно к Игорю относится, но она много работает, а бывать у старика Иванова мальчишка почему-то не хочет. Для него война — «ух, ты ж!», это стрельба и налеты, это вершина романтики, он не признает бомбоубежищ, во время тревоги его не уговоришь опуститься в подвал, стоит, задрав голову, и тянет к кружащим «мессерам» свой кулак. Что тебя ждет, сын? Как и чем оградить тебя от надвигающихся ужасов? Лучше бы ты был с матерью. Лучше с матерью…
Игорь открыл глаза:
— Папа, ты уже на работу?
— Да, сын, скоро.
— Уй, а мне надо к Лешке Уварову. Нам пионервожатая дело поручила. Как я забыл?
Он быстро пересек двор и скрылся в подъезде, где жил Лешка Уваров.
В передней звякнул звонок. Звякнул и захлебнулся. Модест Аверьянович и Юлия Андреевна одновременно вышли.
— Кто в такую рань?
Оба, словно предчувствуя неладное, пошли открывать. Оба, открыв, испуганно переглянулись. На пороге стояла Маргарита. Она была в пестром открытом платье, ее светлые волосы, беспорядочно сколотые шпильками, грозились вот-вот рассыпаться, в одной руке она держала чемодан, другую протянула к открывшим ей людям, словно прося их не захлопывать дверь, впустить ее и выслушать.
Модест Аверьянович переводил растерянный взгляд со смертельно бледного лица Юлии Андреевны на протянутую руку Маргариты, и ему захотелось убежать, не быть ни участником, ни свидетелем того, что должно сейчас разыграться.
— Входите, — деревянными губами произнесла Юлия Андреевна.
— Я за Игорем, — прошептала Маргарита, переступая порог. — Ты отдашь мне его, Модест? Такие события… Раньше я не просила, вернее, не настаивала… Я уезжаю в Казахстан. Буду держать тебя в курсе каждого его шага. Ты должен пойти мне навстречу. Я так исстрадалась, Модест, за эти годы… столько слез пролила.
Сущенко молчал.
— Что же мы стоим в коридоре!? — с отчаянной храбростью воскликнула Юлия Андреевна и первая пошла в комнату, приглашая тех двоих либо последовать за ней, либо договорить без нее все, что близко ей по сердцу, но к чему ей нельзя прикоснуться ни словом, ни взглядом, ни тем же сердцем.
— Ты молчишь, Модест? — не заметив храбрости ушедшей, лишь видя застывшее лицо мужа, спросила Маргарита, и ее рука, уставшая держать чемодан, разжалась. Чемодан упал с таким шумом, словно в него были наложены камни. Сущенко поднял чемодан, услышал внизу смех сына. По лестнице затопали босые ноги.
— Мы потом решим, — поспешно сказал Сущенко Маргарите. — Пока скажи, что приехала в гости, навестить нас. Он очень впечатлительный.
Босые ноги замерли рядом.
— Мама!
Игорь повис на шее матери. Полные губы Маргариты что-то бессвязно шептали в ухо сыну, руки гладили его острые ключицы, напряженно выгнувшуюся спину, вздрагивавшие от непосильной радости плечи.
Модест Аверьянович, кашлянув, произнес:
— Отведи, Игорь, маму в свою комнату, покорми ее. Если будет тревога, спустись с ней в бомбоубежище. Днем я забегу.
Он прошел к Юлии. Она сидела на диване с таким несчастным лицом, какого он у нее никогда не видел. Подняла на него глаза, полные отчаяния, отвернулась. Он сказал:
— Юля! Ты ни о чем не думай. Как приехала, так и уедет. У меня есть ты. Поняла?
И ушел, оставив открытой дверь, словно уже не был хозяином квартиры, порог которой переступила Маргарита.
Конечно, он отпустит в Казахстан мальчишку, какой разговор! Это лучшее, что можно было придумать для него, для Игоря, для Маргариты. Но как же скрытен и умен сын, если ни разу за два года не выдал своей тоски по матери, не спросил о ней, словно понимал, как трудно отцу отвечать. А мать, оказывается, постоянно жила в его сердце. У тебя недюжинная для девяти лет воля. Это здорово, сын! Просто здорово.
