Заполняя эваколисты на сотрудников госпиталя (госпиталь готовили к эвакуации), Дина не переставала думать о жизни и смерти, о краткости человеческого существования, об ответственности живых перед мертвыми. Например, она, Дина Долгова? Живет или существует? Делает ли в трудное для Родины время то необходимое, что предопределено ей от рождения? «Предопределено!». Будто кем-то свыше. Не кем-то и не свыше, а условиями. В данном случае — войной. Нет, нет! Человек, сам человек определяет свое место среди других, свою полезность. Пусть короток его путь. Важно, проползет он его или пройдет. Человек — хозяин условий.
За такими мыслями застал Дину Сущенко. (На похоронах Андрея Хрисанфовича Дина поздоровалась с ним, но он не ответил: верно, не узнал).
— Ой, Модест Аверьянович, здрасте! — растерялась при его появлении Дина.
— Здравствуй. Ты свободна? Зайдем к комиссару.
Толстой-не-Лев энергично пожал протянутую Модестом руку, бегло оглядел Дину, как бы к чему-то прицениваясь, указал на стулья.
Сущенко начал издалека. Хорошо ли знает Дина немецкий язык, способна ли свободно, без словаря, разговаривать? Поинтересовался ее планами: она намерена эвакуироваться с госпиталем или поедет к родным? Дина не скрыла удивления. Разве нужно выбирать? Она и не думала о госпитале. Работала, пока не увольняли, пока отец не прислал денег, пока бабушка не приказала: «Собирайся».
Дина задумалась. Что им ответить? Не будет ли ее уход из госпиталя приравнен к дезертирству?
И вдруг Сущенко произнес такое, от чего Дина задохнулась, как от сильного ветра.
— А если мы тебя оставим у немцев? С определенным заданием? Сможешь?
Когда-то, девчонкой, Дина мчалась на санках по Соляному спуску прямо в замерзшую реку — страшно было. И сейчас дух захватило от страха.
Она прикрыла глаза.
— Мы не торопим себя с ответом. — Дина не поняла, кто сказал: Толстой-не-Лев или Сущенко. — Обдумай хорошо. Не на прогулку приглашаем. Можешь отказаться. Но согласишься…
Это говорил комиссар.
— А что я скажу брату, бабушке? — не открывая глаз, спросила Дина.
— Им скажешь, что едешь с госпиталем.
Это ответил Сущенко.
— Я подумаю.
О чем думать? О том, что сам человек определяет свое место среди других, свою полезность? Что не важно — длинен ли, короток его путь, важно, проползет он его или пройдет? Она может отказаться? Нет, она не может отказаться. Не смеет. Готова ли она перебороть страх? Способна на риск? Она еще не знает. В таких случаях бабушка говорит: «Не слепые горшки лепят». Бабушка ты моя, бабушка! По тебе больше всех буду томиться, тебя-то в трудную минуту мне недостанет…
Город погружался в темноту.
И все же, напряги немного зрение — и легко прочитаешь устарелый зазывный крик пестрых афиш. «Смотрите в «Буревестнике» фильм «Профессор Мамлок», в драмтеатре — спектакль «Фельдмаршал Кутузов».
Стоит всмотреться, и за темными окнами явственно проступит жизнь — люди едят, укладывают спать детей, слушают последние известия. Жизнь бесконечна, она не имеет ни начала, ни конца. Можно оборвать ее у одного старого человека, у сотни молодых, у тысячи, десяти тысяч молодых и старых. Но жизнь целого народа не уничтожить, не оборвать, не остановить, как не остановить вращения Земли вокруг Солнца.
Потеря близких — боль тяжелейшая, но излечимая. Потеря себя — боль неизлечимая. Когда-то Дина сказала Ляльке: «Важно не то, какие наши родители. Важно, какими мы с тобой будем. Через пять лет, десять… через двадцать».
О чем же еще думать?
Бабушка, узнав, что Дина не поедет к родителям на Урал, стала распаковывать чемоданы.
— Ты что, бабунь? — испуганно остановила ее Дина. — Вы-то с Борькой от меня не зависите.
— Зависим, — отрезала бабушка.
Никакие уговоры не помогали. Бабушка стояла на своем: либо ехать всем, либо всем оставаться. Дина была в отчаянии.
«Что же мне делать, что делать?».
Помог незначительный случай. Дина разрезала руку. Заливая ранку йодом, она попросила бабушку перевязать. Бабушка наложила повязку на зависть любой медицинской сестре. У Дины вырвалось:
— Быть бы нам с тобою вместе, ба, и ничего мне не надо.
Бабушка уставилась на нее поверх очков. Сообразив, что ляпнула неположенное, Дина проговорила с намеренным спокойствием:
— Чего смотришь, ба?
— Думаю: пока свадьба сгоится, болячка загоится.
Она думала, конечно, не об этом, но Дина не стала допытываться. «Ну, простофиля, — ругала она себя. — Первого пустякового испытания не выдержала».
Дождавшись, когда Дина легла, бабушка подошла к ней:
— Ты мне скажи, внучка, правду. Я на язык крепкая, знаешь.
— Ты о чем, бабунь?
— Знаешь, не хитри, — бабушка рассердилась.
Сколько Дина себя помнит, она не хитрила с бабушкой. Она не могла ничего от нее скрыть. У бабушки было редчайшее свойство — глядеть в душу. Дина не захотела хитрить и на этот раз.
— Бабуня. Не могу я сказать правды. Не обижайся.
Бабушка помолчала, подавила вздох, сказала с решительностью:
— Заруби себе, внучка: где ты, там и я. Мы с тобой, как две лошади, которых связали хвостами. Хотим разбежаться, да хвосты не позволяют. Так-то!
Есть люди, нестерпимо боящиеся старости, седых волос, морщин на лице. Бесспорно, старость не красит. Но если прожитые годы не похожи на запутанные заросли ивняка, и выбранный тобою друг — воистину тебе друг и спутник, старость станет тем спокойным финишем, к которому идет каждый.
Укладывая в чемодан смену белья, пару полотенцев, пирожки, испеченные Юлькой, Модест Аверьянович все больше настраивался на философский лад. Своего отъезда он трудно добивался, пока, правда, едет не на фронт, а всего-навсего в Москву, но именно его жизнь, не похожая на запутанные заросли ивняка, порукой ему в том, что на фронт он попадет. Вчера он написал сыну:
«Игорь! Я меняю адрес. До получения моего следующего письма не пиши мне. Но для меня важно, чтобы ты думал обо мне даже тогда, когда письма от меня будут задерживаться…»
Юлия Андреевна в эту ночь не ложилась, ходила нечесаная, растерянная. Все у нее валилось из рук, она подходила то к буфету, то к шкафу и подолгу стояла, обескураженная тем, что не может вспомнить, зачем подошла.
— Юля! — окликнул ее Модест Аверьянович. — Брось все к черту, посиди со мной.
Они сидели, обнявшись, готовые продлить эти минуты до бесконечности и прервать их по первому телефонному звонку. Прощальные минуты! Какой совершенный секундомер уследит за их спринтерским бегом?! Необходимо сказать так много, а слов нет. Слова куда-то исчезли, провалились.
— Юленька! — говорит Модест Аверьянович. — Моя самая умная, самая сознательная из всех женщин земного шара, Юленька! Ты не станешь убиваться, мучиться, понимая, что иначе я не могу.
Она молчит, складывая на коленях треугольничком истерзанный носовой платок. Сущенко гладит ее волосы и впервые замечает в них седину. Он прижимает к себе Юлькину голову и, не сдерживаясь, не боясь неискренности, произносит:
— После Игоря ты самый дорогой мне человек.
А минуты бегут…
Почему молчит Москва? Он заказал разговор еще до завтрака.
— Модя! — Юлия Андреевна высвобождается из его объятий.
Сущенко настораживается. Он догадывается, о чем сейчас заговорит Юлия.
— Я не имею права рассказывать. Но ты — это ты. Тебе можно. Дело в том, что… понимаешь, я никуда не эвакуируюсь. Меня оставляют здесь. Как Дину Долгову. Аркадия Обояна. Ты тоже должен понять. Мне нельзя было отказываться: я в совершенстве знаю немецкий. Для тебя главное — попасть на фронт. Для меня…
Он перебивает:
— На той неделе майор Зимин спросил, как я смотрю на то, чтобы ты осталась. Поначалу я был ошеломлен. Моя Юлька — в тылу у немцев? Но ответил я Зимину вот что: «Честнее человека не найдешь».
— Спасибо.
— Будь осторожна, Юленька. Помни, в городе тебя многие знают.
— Да, я перееду в район. Ты обо мне не тревожься. Себя береги.
Пронзительный звонок заставляет обоих вздрогнуть. Сущенко хватает с рычага трубку, но, увы, это не Москва.
— Модест! — кричит в трубку Куликов. — Ты дома, а я ломлюсь к тебе в управление.
— Дружище, здравствуй! — тоже кричит в трубку Модест Аверьянович. — Хорошо, что позвонил. Через час я уезжаю. Что? И ты? Ну, елки-палки, у тебя же бронь. А, молодец. Как отнесся к твоему решению Виктор? Ну, верно. Да, да, я знаю. Завод эвакуируется в Казахстан. Я дал Шерстобитову на всякий случай адрес Игоря. Он обещал его разыскать. Как твои? Еще не говорил? Нет, Юлии все известно, она одобряет… Будь здоров, старина! Жив и здоров. Обязательно. Спасибо. И ты своим.
Сущенко опускает на рычаг трубку, подходит к чемодану и так же, как недавно Юлия, растерянно стоит над ним, не помня, что собирался в него положить еще.
