– Хейдар, Хейдар, говорит Шахед, – бормочет радист. – Давай быстрее своих подбитых соколов отправляй к Шахеду!
– Бери раненых и веди в тыл, – командует мне Хадж-Носрат, потом зовет своего связного: – Гасем, эй, Гасем! Быстро уводите раненых в тыл!
Радист протягивает ему трубку:
– Хаджи, хаджи! Артиллеристы на связи!
Гасем выпрыгивает из укрытия, и Хадж-Носрат еще раз напутствует нас:
– Йалла. Спокойно идите в тыл… Гасем, пошлешь раненых вместе с ним, вперед, выполняй!
Я иду дальше. Возле санитарного окопа лежат раненые, и я командую им подниматься. У первого из них, идущего за мной, всё плечо в крови. Рану его перебинтовали, но крови много, а по лицу видно, как ему больно. За ним идет другой раненый, у которого всё лицо обгорело, и воздуху открыто красное мясо, от вида которого меня передергивает.
Я иду небыстро, а за спиной слышу крики Гасема, поднимающего раненых. Пока дошли до начала траншеи, за моей спиной набралось народа чуть ли не на целый взвод. Оглянувшись, я вижу, что всё предмостье затянуто дымом, там ничего не разглядеть. Помоги им Аллах.
Мы выходим из траншеи и делаем привал под укрытием насыпи. Чуть-чуть перевести дух – но ведь и здесь безопасности нет. Жужжат минометные мины и взрываются то здесь, то там, от этих взрывов не вздохнуть. Раненые с испуганным видом припали к насыпи. Я спрашиваю Гасема жестами, знает ли он, куда идти дальше.
– В ту сторону идем, – указывает он.
Мы трогаемся в путь: каждый кому-то помогает. Гасем распределил раненых парами так, чтобы пособляли друг другу. Кто-нибудь, раненный в руку, предоставляет свои здоровые ноги тому, которому трудно идти. Например, тот, с обгорелым лицом, тащит на спине еще одного, лицо которого и вовсе страшно. С его подбородка капает какая-то черная клейкая масса – все отводят взгляд от его лица.
Бесчувствие моего рта закончилось, сменившись пылающей болью во всём лице. От этой боли я не могу открыть челюсти. Крепко завязал лицо платком, но когда летят минометные мины и взрываются рядом, и приходится падать и ползти… Это мучительно. А огонь врага усиливается. Они накрыли полосу между передовой и тылом для того, чтобы не позволить нам перебросить подкрепления. Вдоль насыпи – сущий ад, из развороченных окопов валит черный дым. Мины визжат, перехватывая дух, и взрываются прямо посреди нашей колонны. Мы валимся плашмя. Потом кое-как поднимаемся, чтобы взглянуть на последствия этого взрыва. Раненые, как стадо овец, в которое ворвался волк, не обращая внимания на свои раны, на четвереньках или ползком стремятся к насыпи. Двое упали посреди грунтовой дороги. Гасем подбегает к ним, осматривает и делает мне знак, что они мертвы. Я поднимаюсь и бегу к нему. И, пока я добежал до них, мне трижды пришлось залечь и встать. Я вижу, что убитые мне не знакомы. Одного из них взрывом развернуло от пояса и выше; и оторвало обе ноги. Плечо его было забинтовано, и кровь на бинтах засохла.
– Вон нога чья-то…
Мы оттаскиваем двоих убитых к насыпи и найденную ногу кладем там же. И, продолжая далее путь, уже инстинктивно прижимаемся к этой насыпи. И я гляжу вокруг и ничего не понимаю: страх меня ослепил.
Мы дошли до перекрестка и стоим, ждем Гасема. Он догоняет нас бегом, держась за локоть, и я спрашиваю:
– Что с тобой?
– Ничего-ничего, – отвечает возбужденно. – Нам вон в ту сторону.
Идем по дороге, с двух сторон которой – насыпи. Обернувшись, чтобы посмотреть, не отстают ли идущие сзади, я вдруг чувствую, как в лицо мне, опаляя его, бьет из-за насыпи мощный сноп пламени. Падаю лицом в землю и вдруг чувствую запах шашлыка. Не веря себе, принюхиваюсь: да! Рот наполняется слюной… Медленно поднимаю голову и в ужасе вздрагиваю. Человек горит! Чем-то в него попало, и он превратился в кусок горящего мяса, Гасем подбегает и начинает засыпать его землей, чтобы потушить. Не помня себя, я вскакиваю, кричу, бегу…
– Вставайте! Вставайте, вперед…
Во рту острая боль – и я замолкаю. Опять соленый вкус во рту. Раненые бегут за мной, не отставая. Никто не оглядывается.
Вскоре дорога поворачивает. Несколько человек выглядывают из-под насыпи. Я в колебании. Замедляю шаг и, пройдя чуть дальше, вижу целую толпу, это похоже на сцену Страшного суда, тут свалены вперемешку живые и мертвые. Живые в ужасе, они словно уже в аду побывали. Ранения их тяжелые, и какой-то долговязый молодой человек мечется среди них: должно быть, их командир.
– Дорогу в госпиталь знаете? – спрашивает он меня.
Ему отвечает Гасем. Они дают команду этим людям двигаться вместе с нами, и те встают. Встает примерно половина из тех, кто лежал, остальные – покойники. Два отряда раненых смешиваются, хотя эти, новые – более тяжелые, чем наши. Несколько из них – на носилках, которые несут легко раненные. Четверо из новых, все раненные в обе ноги, продолжают сидеть у насыпи и смотрят на нас неверяще: неужели мы оставим их? Одновременно несколько человек требуют, чтобы мы быстрее уходили из-под обстрела. Но я движениями глаз и бровей даю понять этим неходячим, что, пока их не возьмут, мы не двинемся с места. И к ним подбегают несколько человек и ведут их в колонну, после этого колонна двигается. Тяжелые снаряды вспахивают землю здесь и там. И раненые по второму и третьему разу получают раны от осколков, однако колонна не останавливается. Мы не замедляем, но и не ускоряем шаг. Молодой командир требует от меня, чтобы мы шли быстрее, но я показываю ему, что быстрее раненые идти не могут… Однако взрываются мины, и в колонне раздаются вопли и стоны… Он тоже рассвирепел и со злостью требует от меня ускориться. Мы почти перешли на крик, когда подбежал Гасем и ударил кулаком в грудь этого долговязого и крикнул ему:
– Ты как это требуешь ускорить шаг? Они и так еле поспевают!
Молодой командир, замолчав, возвращается в колонну, и я с облегчением вздыхаю.
– …Стой!.. Насер, стой!
Это кричит сзади Гасем. У некоторых раненых больше нет сил идти с нами. Я усаживаю колонну вдоль насыпи и бегу назад к Гасему. Он силой пытается поднять обессилевших раненых, один из них – тот, с обгорелым лицом. На красноте этого лица – два выпученных белых пятна. Он стонет:
– Оставьте нас… Вы идите, а мы тут будем. Оставьте меня здесь…
В это время взрывом бросает на нас целую гору песка и раскаленной земли. Мы бьемся, словно кошки, угодившие в кипяток, и, извиваясь, падаем под насыпь, втыкаясь в нее головами. Придя в себя, я вижу, что тот, кто только что жаловался, вытянулся неподвижно. Подхожу к нему и вижу, что голова его словно бы грубо отрублена неумелым мясником: шея наполовину вырвана, а из яремной вены под давлением бьет наружу теплая кровь.
Мы движемся дальше и вскоре видим торчащие из-за насыпи радиаторы санитарных машин. Подойдя ближе, я понимаю, что это то самое место, которое мы проходили в первую ночь нашего наступления: тот самый капонир, зарытый землей со всех сторон, из которого сделали полевой мини-госпиталь. А в ста метрах позади него – тот самый перекресток, где горели машины, на что я тогда обратил внимание. Теперь те, кто поздоровее, увидев санитарные фургоны, бросаются к ним бегом. Колонна наша вливается в эти окопы. И мы с Гасемом устроились в полуразрушенной ячейке. Он – совсем без сил, и я тоже не понимаю, почему меня мучает такая жажда.
* * *
…Молодой испуганный санитар смотрит вдаль и говорит нам дрожащим голосом:
– Подождите, подождите… Сейчас придет следующая машина.
Предыдущая машина была недалеко от нас, когда кто-то вдруг крикнул:
– В нее попали!
Я выглянул и увидел, что она превратилась в пылающий костер…
Молодой санитар усадил нас ждать, а сам стоит, переминается… Подходит следующая машина, водитель разворачивает ее и подает задом к окопам. Молодой санитар торопливо открывает ее дверь и бежит к нам:
– Скорее садитесь! Машина ждет.
Все раненые здесь ходячие, кроме одного на носилках. Сначала погружают его, потом грузимся мы. Молодой санитар пытается улыбаться, что у него плохо получается.
– Пусть Аллах сопровождает вас! – говорит он и захлопывает дверцу.
Через матовое стекло я вижу, как он быстро прячется в окоп. Водитель машины, обернувшись к нам, предупреждает:
– Приготовьтесь к очень быстрой езде. Дорога под плотным обстрелом.
Он – средних лет, волосы с проседью. Трогает машину. Я смотрю на того раненого, который лежит на носилках. Не знаю, куда он ранен, но он без сознания. От встряхивания на первой же выбоине он встрепенулся и начал бредить, бормоча всё одно и то же:
– Я вас перестреляю… Если хоть шаг назад ступите – перестреляю всех! Они наступают… Бегом! Наступают… Иракцы…
На миг он расширяет глаза и смотрит на меня. Его глаза так вытаращены, словно их белки хотят выскочить; это, собственно, и не белки, а очень красные, налитые кровью полушария в сетке вен и прожилок. И вновь бормочет:
– Иракцы… Дезертир!
Опираясь на руку, хочет подняться и теряет сознание. Кто-то объясняет:
