— Командиры взводов, ко мне!
Ободрился Усольцев, чуть полегчало на душе: командир на корабле, значит, будет порядок. И взводный тоже здесь. Вот и хорошо. А медицина где? Что-то Катюши не видать...
— Катя! — тревожно произнес Емельян. — Ты жива?
— Тута мы! — услышал Усольцев голос Клима, доносившийся с носовой части «Гасителя», и, хлюпая по воде, которая все еще заполняла палубу, направился к друзьям.
Катюша и Клим, стоя у борта, кого-то искали на воде.
— Вон, смотри, — Катюша дернула за рукав мокрой шинели Клима, — кто-то барахтается.
— Где? Не вижу.
— Ну, вон, — Катюша указала пальцем. Клим пригляделся и увидел плывущего.
— Кидай ему круг! — торопила Катюша.
— Эй, — крикнул Клим. — Лови!
Круг удачно упал у самой головы плывущего. Катюша, Клим и подошедший Емельян увидели, как пловец, уже порядком обессилевший, ухватился руками за круг и замер на воде.
— Плыви же!.. Ногами работай, ногами! — кричал Усольцев.
Тот не шевелился, не подавал никаких признаков жизни.
— Окоченел, — произнес Клим.
Усольцев мгновенно скинул с себя шинель, сдернул сапоги, снял гимнастерку и брюки и, шагнув на кромку борта, кинулся в Волгу. Катюша ойкнула, а Климу стало неловко: почему Емельян, а не он бросился спасать товарища?
Вода холодом обожгла Усольцева, но он так быстро работал руками и ногами, что все тело, находясь в движении, вскоре согрелось и прошла стылость. Приблизившись к замершему пловцу, Емельян спросил:
— Живой?
Ответа не последовало. Усольцев схватил молчавшего за руку, и тот шевельнул ею.
— Живой! — произнес Емельян.
— Угу, — шепнул пловец-неудачник. — Живой... Слава Аллаху...
— Никак Хафизов? Асхат?
— Я-а! — глухо произнес Асхат.
— Держись крепче за круг! — скомандовал Усольцев и, ухватившись одной рукой тоже за круг, поволок Хафизова к «Гасителю». У борта Клим помог Емельяну поднять Асхата на палубу, а Катюша, открыв какой-то маленький пузырек, дала ему понюхать, и Хафизов ожил. Он весь дрожал и мелко-мелко стучал зубами. Емельяна тоже заколотило.
— Где тут каюта? — громко спросила Катюша, надеясь, что кто-то из команды услышит ее.
Подбежал уже знакомый всем Генка-орденоносец.
— Идите за мной.
В каюте, теплой и уютной, все отогрелись и просушились. Хафизов даже задремал, да и Усольцев клевал носом. И не мудрено: ночь ведь еще, самое-то время поспать. Но Емельяна будто кто-то дернул: он вскочил на ноги и начал быстро одеваться.
— Что это мы? Пригрелись и раскисли... А Зажигин где?
— В Волге барахтается... Искать надо...
Однако ж искать Зажигина Усольцеву не пришлось: «Гаситель» подошел к берегу, и была подана команда на выгрузку.
Вторая рота, прижавшись к крутому волжскому берегу, построилась на поверку.
— Нас, кажись, больше было, — шепотом произнес Нечаев.
И Усольцев это заметил: поредел взвод. В затылок Емельяну должен стоять Крюков-Печерников — нет его. Ободов занял его место. И Зажигина нет в строю. Помкомвзвода Антипова тоже не видать.
— А Бабуля где? — шебуршился Нечаев. — В Волгу плюхнулся?
— Кончай, — шикнул Усольцев.
Лейтенант Брызгалов медленно прошагал вдоль строя, каждого бойца потрогал за плечо, как бы убеждаясь, что тот не покалечен и цел, и, возвратившись на правый фланг, где стояла санинструктор Чижова, вполголоса произнес:
— Шестерых нет... Пропали без вести...
Усольцев и раньше слышал — особенно часто, когда лежал в госпитале, — это странное выражение, но, если честно, не представлял себе, как это можно пропасть, да еще без всякой вести, когда рядом люди, твои товарищи и ты на виду. И только сейчас убедился, что такое случается. Куда подевались Зажигин, филолог? Волга поглотила? А кто видел? Никто... Вот, оказывается, откуда происходят пропавшие без вести. Может быть, и его, Усольцева, белорусские подпольщики числят в пропавших без вести, а он живой... Одним словом, кутерьма, неразбериха.
— Товарищ лейтенант, слышите, кто-то стонет, — вырвалось из строя.
— Где?
— У берега. Слышите?
Лейтенант направился к воде, за ним и санинструктор Чижова.
У берега что-то хлюпало, но что именно, понять трудно было — еле-еле занимался рассвет. Взводный с Катюшей ускорили шаг и наткнулись на шевелящегося человека. Катюша припала к нему.
— Ранен? — спросила она.
Боец, услышав женский голос, приподнял голову и еле произнес:
— Ничего... Нормально...
— Зажигин? — лейтенант узнал бойца.
— Я-а...
Взводный подхватил Зажигина под мышки и помог ему встать.
Зажигина колотило: без шинели, до ниточки промокший и обессилевший, он совсем не держался на ногах. Лейтенант посадил его на прибрежный песок, снял сапоги, из которых вылил воду, и, взвалив бойца на плечи, понес к обрыву. Катюша, прихватив сапоги Зажигина, обогнала лейтенанта и первой подбежала к взводу.
— Грач, встречайте сына! — выпалила санинструктор.
Грач выскочил из строя и кинулся навстречу лейтенанту.
— Живой... Мишутка... Выплыл-таки...
Взводный передал Зажигина отцу и велел следовать за ним. Лейтенант пошел вдоль обрыва, надеясь наткнуться на какой-либо блиндаж. Санинструктор не отставала от взводного.
Долго искать землянку не пришлось: обрыв густо был ими усеян.
— Бойца отходить надо, — объяснил Брызгалов, войдя в землянку, у входа в которую при тусклой лампе сидел красноармеец.
— Входите, — сонно ответил боец. — Вона нора... Пока свободно... Устраивайтесь...
Усольцеву на ум пришел почему-то Крюков-Печерников, филолог. Пожалел Емельян, что и он угодил в пропавшие. Дельный мужик, образованный, ему бы детишек учить, людей просвещать, да и во взводе такой человек на вес золота. Не уберегли...
Усольцев подумал: может, филолог где-то в Волге барахтается или даже выплыл, как Зажигин.
И Старикова жаль стало. Как-то спросил его: почему он только бабулю вспоминает, а матушку — никогда? Помрачнел, насупился и не сразу ответил. Спустя время, будто продолжая разговор, сказал: «Не до шуток рыбке, коли крючком под жабру хватают». Видно, судьба крепко его под жабру хватила, коль такая пословица с языка сорвалась. Вот и нынче судьбина снова зло стеганула парня...
— Рота, слушай мою команду...
Оборвались мысли Усольцева. Теперь только команда управляла им и его думами. Повернулся налево и, как все, шагом марш вдоль берега реки на боевой рубеж...
Волга по-прежнему дыбилась от взрывов.
Поражался Усольцев: как можно воевать в городе? Дома, прижатые друг к другу, горят и рушатся. Каждый угол и закуток смертью грозят, ибо поди угадай, кто там — свои аль немцы. Да и головешки с кирпичами, которые, как град, сыплются с верхних этажей, тоже не подарок. Зазеваешься — вмиг изувечат.
Еще больше удивился странной войне, когда очутился на заводской территории. Заполз он со своим отделением в мартеновский цех, бетонные стены которого дрожали, как осенние листья на ветру, а над головой со свистом носились железные чурки — похлеще кирпичей, и подумал: вот это братская могила!
Однако выбрался из того ада. Правда, разок огрела его по спине какая-то чушка, но не покалечила. И ребята из отделения тоже уцелели. Вот ведь как бывает: сто смертей вокруг тебя пляшет, а ты цел-целехонек... Нет, человек способен приноровиться ко всякому лиху. И Усольцев тоже приноровился. Пообвык и приспособился. Даже ухитрился в том огненном пекле Степанидушке письмо накатать. Собирался написать ей раньше, еще на левом берегу Волги, бумагу приготовил, карандаш химический наточил, а времени не нашел. И вот только в заводском цеху, когда немцев оттуда вытурили и бой угомонился, забрался в печь, да-да, в ту самую печь, в которой когда-то сталь варилась, и почувствовал себя кум королю: глухо, ни грохота, ни пальбы — ничего не слыхать. И именно тогда вспомнилась Степанидушка. Подумалось: вот бы всплеснула руками от удивления, если бы увидела его в печи...
Рука потянулась в карман, где лежали тетрадные листки и заточенный химический карандаш, — надо отписать Степанидушке, пускай узнает, что он живой, а то ведь больше года не писал ей, уже, наверно, и плакать перестала...
Хорошо, что дружок его, Захар, тоже проникший в печь, где-то гильзу с керосином добыл, и светло стало. Лег Емельян животом на пол, вытянул истомившеся ноги и пошел строчить. Писал про то, что живой пока, что воюет, поганых фашистов бьет как может и что находится на самом главном направлении войны, правда, конкретно своего месторасположения не указал — не полагается, но намекнул: у берега великой реки ведет сражение. Поймет Степанидушка, она догадливая. И конечно, сообщил и про то, что стал партийным, а как же, пусть знает, что ее муж теперь имеет честь быть в самых передовых рядах бойцов. В конце описал про свою походную жизнь: мол, окончательно врос в военную личину, что даже не представляет себя в гражданском виде. И научился спать где попало: на сырой земле, в крохотном окопе, даже на болотных кочках, и, конечно, прямо в одежде, с нахлобученной шапкой, чтоб уши утонули в ней. А спать в землянке просто рай. Наверно, придется и дома вырыть во дворе блиндаж, чтоб спать в нем...
