— Не надо себя чересчур винить, Сергей Яковлевич, — усталым голосом сказал Середа. Сегодняшний день начался для него в четыре утра, а теперь как-никак одиннадцатый час ночи. — Не надо. Вы же сами днем негодовали и, на мой взгляд, очень правильно и справедливо требовали с него ответа за все происшедшее. А теперь… Я вас не совсем понимаю. О какой психологии, о каком старорежимном человеке может идти речь, если мичман Бегасинский коммунист? Коммунист! — Середа поднял кверху большой палец и жестом своим как бы возвысился над доводами Мошенского. Действительно, не будь мичман Бегасинский коммунистом, проступок его, хотя и тяжкий, можно было попытаться как-то понять, сурово взыскать командирской властью, снять с должности, разжаловать, в конце концов. А так…
— Да я и сейчас негодую, Нестор Степанович! Я и сейчас его не оправдываю. Но, знаете, помимо гнева нам надо руководствоваться и спокойствием, доводами, логикой. Я о том, не порем ли горячку? Может, где-то мы чересчур, а?
— Нет, командир, — твердо сказал Середа, — горячку мы не порем. Вот когда я рапорт на Воскобойникова написал, а вы меня поправили — рано, мол, не поработали мы еще с человеком, тогда да, согласен, погорячился. И тогда же я, как вы помните, учел ваш совет. А сейчас нет! Сейчас вы меня не убедите. Мичман Бегасинский нарушил военную присягу, ходил в самовольные отлучки. Как же иначе с ним поступить? Допустим, мы погорячились. Рассудим спокойно… Скрыть его проступок от экипажа, от коммунистов?
Мошенский сделал протестующий жест.
— Вот-вот, вы на это не пойдете, — продолжал Середа. — И я не пойду. Сгладить? Прореагировать, но сгладить? Допустим. Но матросы Пузько, Яковлев, Шилов… Они — свидетели случившегося. Более того, Шилов как коммунист оказался на высоте. Просто молодец. И даже этот… Гавриил Васильевич Пузько, одногодок Бегасинского, человек «закладки» прошлого века, и тот не пошел на поводу у своего дружка. Значит, сознательные, хорошие у нас люди! Так зачем нам портить многих ради одного?
Мошенский молчал. Прав комиссар. Абсолютно прав.
Кто-то пробежал по палубе. Мошенский взглянул вверх, прислушался. Потрогал рукой потолок. Неожиданно и вроде не к месту сказал:
— А пробка-то вся поотлетала… Как приклеена была, а поотлетала…
— Да… — точно эхо, согласился Середа.
Мошенский сел напротив комиссара. Молчали, но думали об одном.
Эх, Бегасинский, Бегасинский… Как же получилось, что своя семья и квартира стали для него дороже всего и всех? Как случилось, что чувство личного заслонило в нем совесть моряка и коммуниста? Фашистские бандиты разрушают города, убивают тысячи советских людей, а он, воин-зенитчик, воспользовался тем, что на берегу была работа, бегал как вор к своей семье…
Комиссар Середа первым вел разговор с боцманом. «Вы не имели права ошибаться, коммунист Бегасинский! На вас смотрят молодые бойцы, беспартийные товарищи! Ремонтировать свою квартиру в то время, когда в ста метрах от нее люди остались без крова, когда каждый день бомбы врага уничтожают дома и людей?! Какую гнилую психологию надо иметь, Бегасинский?! Да мало того, что самому ходить самовольно, но еще брать с собою матроса, чтобы тот помог вам делать ремонт вашей квартиры! Я не могу понять вашу психологию. Этому всему есть конкретное название — шкурничество. А на войне за шкурничество судят. Мы отдадим вас под суд, Бегасинский».
Мичман молча слушал комиссара. В конце только и сказал: «Что поделать… Виноват. Так получилось…»
Мошенский вызывал Бегасинского к себе в каюту. «Как же так, Александр Васильевич? Неужели была такая необходимость?.. Пришли бы ко мне, посоветовались… Я бы помог вам. Тут ведь и слова было бы достаточно. Вы же были образцовым бойцом, примером для всех…» Бегасинский тяжело вздохнул: «Виноват, товарищ командир… Сам теперь не понимаю, как дал себе слабину… Подумал вдруг, что совсем старик я стал, что жизнь проходит… Молодежь, она еще и после войны поживет. Войне края не видно, хотя у нас в Крыму вроде и легче стало… Вот все это навалилось…» — «Ошибаетесь, Александр Васильевич… И вы ошибаетесь, и мы виноваты, что не заметили вовремя вашу, как вы только что сказали, «слабину». Война в самом разгаре. В самой середине, можно сказать. Тут самое напряжение, расслабляться нельзя. Тут всем надо дружно держаться. Мы же за звание гвардейской части боремся. А проступок даже одного человека, тем более такого, как вы, — это пятно на весь коллектив, шаг назад, и… никакого разговора о гвардейском имени, о гвардейской чести…» — «Теперь-то я понимаю. Прямо бес какой-то попутал… Виноват и понимаю. Может, накажете меня сурово своей властью, товарищ командир? Из боцманов меня выгоните в шею, звания мичманского лишите, по партийной линии самым суровым порядком… только оставьте в партии и на батарее рядовым бойцом. Я прошу вас, товарищ командир».
Если бы только срыв самого Бегасинского, его самовольный уход домой, но ведь он, пользуясь данной ему властью, брал с собой матросов, их руками делал ремонт собственной квартиры! Можно ли такое понять и оправдать? Мошенский сказал об этом Бегасинскому. Тот сник. Что он мог сказать в свое оправдание?.. На том разговор и закончили. Мошенский, точно причиняя самому себе боль, хмуро сказал: «Как командир, своей властью я решать этот вопрос не могу… Буду советоваться с экипажем, с коммунистами… Будем решать…»
Беседовали с Пузько. Старый моряк вздыхал, сокрушался: «Я предупреждал его… Когда он меня с собой в город хотел взять, я ему говорил: «Господь с тобой, Александр Васильевич, какой ремонт квартиры, какая помощь?! Да я не против помощи, но чтоб все по-законному было. А сейчас-то время военное, и за самовольный уход, знаешь, что бывает?» — «Знаю, — отвечал. — Только ты, Гавриил, обстановки не понимаешь. Немцев-то не сегодня-завтра из Крыма вышибут. И ничего плохого не вижу в том, что о семье своей позабочусь. Дело-то не стоит. Катер-то Шилов вот-вот на ход поставит!» Все он вроде правильно, Александр Васильевич, говорил, только когда про семью речь завел — не выдержал я. Как же так, говорю, получается: у тебя одного, что ли, семья?! А моя в оккупации в Одессе? Кто о ней заботиться будет? Может, немцы или румыны? А у других краснофлотцев? Сколько у нас таких, чьи семьи на Украине под немецким сапогом остались? Половина экипажа нашего, говорю… Одним словом, крепко повздорили мы, и послал он меня в сердцах матюком. Но это не обидно. Обидно, что не внял доброму совету, и вот теперь неприятность такая…»
Петр Шилов, как только узнал, куда Бегасинский отлучается, сказал ему напрямую: «Бросьте, товарищ мичман, свои несознательные замашки. Вы ведь человек партийный, и я, как товарищ по партии, вас серьезно предупреждаю. В первый и последний раз!»
А Бегасинский? Что он Шилову ответил? «Ты, — говорит, — сынок, не кипятись. Вот заведешь свою семью, тогда и суди-ряди семейных. Пока же работай, служи себе честно и ударно, я в рапорте твое старание отмечу… Когда к наградам наших еще раз представлять будут, я первый за тебя слово замолвлю».
Шилова надо знать. Из рабочих. Механик. Золотые руки.
«Вы никак купить меня думаете, товарищ мичман?! Так я не за награду воюю, не ради ее. Я — боец сознательный и неподкупный, а если вы так дело поворачиваете, то я сегодня же проинформирую парторга товарища Бондаря обо всем, что мне известно».
Бегасинский сразу на попятную. С улыбкой да с извинениями к Шилову: не сердись, мол, не горячись. Отрезано. Всё. Шабаш. От катера ни шагу. Домой-то ведь зачем? Голодно в городе, вот и бегал, в противогазной сумке хлебца да баночку консервов отнес — и сразу же назад. Теперь всё, мол. Слово дал, что отрезано.
И на следующую ночь ушел снова… Так что же делать теперь с мичманом Бегасинским? Моряком с 1915 года, сверхсрочнослужащим с 1917-го… Самовольные отлучки из расположения части в военное время!
— Сегодня, Нестор Степанович, поговорите с Бондарем. Как обстановка позволит, соберите коммунистов. Подмените тех, что войдут в дежурные расчеты… Командиров пригласите. — Мошенский встал, давая понять, что разговор окончен.
— Хорошо, — согласился было Середа. — Только… командиров нельзя. Комсомольцы они у нас. Персональные дела коммунистов рассматриваются только на закрытом собрании… Присутствовать на нем должны только коммунисты.
— Нельзя — значит, нельзя. Сколько будет коммунистов?
— Все будут. Девять человек. С Бегасинским. Кандидатов партии — шестеро. Всего пятнадцать. С Бегасинским…
Комиссар дважды уточнил — «с Бегасинским», и Мошенскому стало ясно, что собрание это будет для коммуниста Бегасинского последним, что никаких шансов даже на строгий выговор комиссар ему не оставлял. «Может, действительно я мягкотел? Почему мне, как защитнику на суде, захотелось найти зацепку для смягчения участи Бегасинского? А может, я просто не хочу выносить сор из избы? Плавбатарея воюет отлично. Сбили четырнадцать самолетов противника. Боремся за право стать гвардейской частью. В голове, во всяком случае, такую причину не держал… Нелепость какая… Но комиссар прав. Его непреклонности в данном случае стоит поучиться… Завтра будет собрание».
