своих родителей, – сказала я, гладя ее по голове.
– Спасибо, фрау Ханнеманн, – сказала она, счастливо улыбаясь.
Мы все тогда были уверены, что после Аушвица любой другой лагерь покажется раем.
Незаметно ко мне подошла секретарь лагеря Элизабет Гуттенбергер и предложила немного прогуляться. К тому времени я была так истощена, что любые перемещения мне давались с трудом. Я быстро уставала, а из эмоций оставалась разве что апатия. Единственное, что поддерживало меня – это мои дети и дети лагеря.
– Все кончено.
– Что это значит? – спросила я, недоумевая.
Элизабет взяла меня за руки и крепко сжала.
– Я не могу рассказать все, но нацистам понадобились эти бараки для заключенных из Венгрии. А до цыган им теперь нет дела.
– Кое-кого они увозят. А что будет с остальными? Завтра останется, пожалуй, тысячи три.
– Оглядись. Остались только непригодные для работ. Лазарет разобрали. Завтра в цыганском лагере уже не будет никаких капо, никаких охранников, канцелярии и кухни.
Я смотрела на грубые деревянные бараки, которые в действительности были стойлами для животных. Рассматривала пыльную дорогу и забор с колючей проволокой, тянувшийся вдоль всей границы цыганского лагеря. Я не знала, какие еще испытания приготовили для нас нацисты и почему они считали нас такими опасными. Большинство содержавшихся в Аушвице заключенных никогда не совершали никаких преступлений.
– Не думаю, что Менгеле позволит просто так убить нас. Даже сейчас он в каком-то смысле заботится о моей семье. Да, он совершал бесчеловечные, ужасные поступки, но вряд ли он допустит убийство немецкой женщины с ее детьми.
Я пыталась держаться уверенно, но понимала, что лагерная логика не поддается никакому разуму. Здесь даже самые бессмысленные приказы выполнялись с поразительным усердием, несмотря на всю их варварскую суть.
– Что ж, как бы то ни было, я отправила коменданту прошение с просьбой о твоем переводе. Надеюсь, ответ придет завтра утром. Вам нельзя оставаться здесь, – сказала Элизабет, обнимая меня.
Со стороны это выглядело так, как будто две старые подруги прощаются на железнодорожной платформе после проведенного вместе прекрасного отпуска. Но на самом деле мы были двумя несчастными пленницами, затерянными посреди бушующего моря войны и человеческого безумия. Нацисты хотели избавиться от всего, что стояло на их пути к окончательной победе, и мы были частью этих военных «отбросов».
Вторая половина дня в лагере тянулась долго. Я собрала детей, чтобы они поели что-нибудь перед сном. После скудного ужина все, кроме Блаза, заснули. А он в этот вечер был особенно на взводе.
– Завтра многих увозят. Говорят, что с нами поступят так же, как с чехами.
– Я знаю, милый. Не волнуйся. Элизабет договорится, чтобы нас забрали со следующей партией.
– Не будет больше никаких партий, мама. Нам нужно попытаться проскользнуть вместе с теми, кого завтра отправляют в другие лагеря, – сказал Блаз, как будто это было так легко – испариться на глазах у нацистов с пятью детьми.
– Не так-то это просто, как ты говоришь.
Блаз с горечью опустил голову, но вскоре продолжил настаивать на своем:
– Мы могли бы выбраться через окна в туалете…
– Твои братья и сестры слишком маленькие, а я слишком большая.
– Ну, не можем же мы просто сидеть и ничего не делать, – от отчаяния Блаз чуть не плакал.
– Завтра мы обязательно что-нибудь придумаем. Элизабет постарается вытащить нас отсюда, – сказала я, поглаживая его по голове.
Когда Блаз наконец заснул, я вышла в главное помещение и прибралась, насколько могла. Завтра занятий не будет, и я не знала, возобновятся ли они когда-нибудь вообще, но мне хотелось оставить все в чистоте и порядке. Я задержалась, чтобы посмотреть на рисунки на стенах, на маленькие столики, на огрызки цветных карандашей и маленькие кусочки бумаги, на которых дети пытались рисовать.
Несмотря на все трудности и горе, с которыми мы столкнулись, я была довольна. Эта работа не была напрасной. В какой-то мере она сохраняла в нас чувство человеческого достоинства и давала нам право на то, чтобы к нам относились не только как к животным. Чтобы мы сами не забывали, что мы – люди, а не бессловесные существа.
Я открыла дневник и записала в нем свои последние мысли, изливая чувства более откровенно, чем раньше.
Все подходит к концу, как в шекспировской драме. Трагедия неизбежна, как будто автор этого мрачного театрального представления хотел произвести на зрителей как можно более шокирующее впечатление. Минуты неумолимо приближают к финальному акту. Когда занавес опустится, Аушвиц продолжит писать свою повесть об ужасе и зле, а мы станем душами, приходящими из чистилища на стены гамлетовского замка, но неспособными поведать о преступлениях, совершенных против цыганского народа. Я скучаю по Иоганну. Я не знаю, что с ним, но боюсь, что в охватившем Аушвиц хаосе нацисты избавляются от всех свидетелей их преступлений.
Я легла рядом с детьми, но не могла заснуть. Перед глазами одно за другим проносились воспоминания целой жизни. Мне было чем гордиться: я вышла замуж за удивительного человека. Я вспоминала своих родителей. Они были уже старыми, и я сомневалась, что они смогут пережить войну. Но они прожили полную, счастливую жизнь. Рядом со мной спали мои дети, самые желанные, самые чудесные и самые красивые дети на белом свете. И в этот момент меня охватил глубокий страх, что эта, относительно мирная ночь может быть последней. Тогда я вознесла молитву о том, чтобы Бог прогнал из моего сознания все дурные мысли. Приняв его волю, я с уверенностью заснула.
Когда я проснулась, было уже почти десять часов. Мне нечем было накормить детей, и нам пришлось довольствоваться только чаем. Мы молча потягивали его, прислушиваясь к доносящемуся снаружи гулу очереди на отбор.
В дверь постучали, и я пошла открывать. На пороге стояла Зельма с детьми, перекинув через плечо узел со своими немногочисленными пожитками. На лице ее отражалась печаль, но она одарила меня одной из своих самых прекрасных улыбок.
– Фрау Ханнеманн, я пришла попрощаться. Для меня было честью познакомиться с вами.
– А для меня – познакомиться с тобой, – сказала я, обнимая ее.
– Я никогда не забуду вас и ваших детей.
Мои дети высыпали на порог попрощаться; Зельма обняла и поцеловала каждого по очереди, а я поцеловала и обняла ее сына и дочь. Под конец на ее больших зеленых глазах выступили слезы. Я с грустью смотрела, как они идут к выстроившимся в колонну цыганам.
Из неработающего лазарета вышла Людвика и направилась к нам. Она казалась сдержаннее Зельмы, но попрощалась со мной по-своему.
– Элизабет сказала мне,
