На том стоит мир. И поскольку это лучший из миров, то ничего не поделаешь.
В ту ночь было и три часа, и половина четвертого, и лишь пенье петуха спасло Иду в последний миг от вступления на путь, уготованный всему нежному полу. Петух явился стражем добродетели, и я бежал, подобно неверному Петру, которому в последний миг все-таки не дано было предать своего Спасителя.
Потом ее отдых кончился, она уехала, и с глубоким вздохом облегчения и тоски я улегся спать и проспал все длинное, тихое, теплое воскресенье.
А потом был тот августовский вечер.
Она уже месяц пробыла в городе, я только что приехал.
Мы переписывались, конечно. В ее письмах нежно, ласково и трогательно ни о чем не сообщалось. Тем не менее или именно оттого они беспокоили меня.
Она писала их в конторе. В страшной спешке — как было упомянуто в одном из них.
Я думал: что же она делает в свободное время? Географией, что ли, занимается, хотя нет — ботаникой…
Это мое беспокойство было подтверждено, вернее, было опровергнуто, но усилилось, когда я вновь увидел ее.
О, она думала обо мне дни и ночи! Вообще-то она познакомилась с одним молодым предпринимателем. Он уже младший шеф. Только подумать! Ну да, он ведь работает у своего отца. Он ужасно щедрый и буквально осыпает ее цветами. Но у них ничего такого; он вообще-то немного смешной. Но он такой дерзкий. Подумать только, предложил поехать вместе на Средиземное море. У его отца есть суда, грузовые, но с каютами, так вот — чтобы она с ним поехала на таком пароходе. Подумать только! Вот сумасшедший.
— Представляешь, Средиземное море! — сказала она немного погодя. Мечтательно.
Но она отказалась наотрез. Подумать только — такая дерзость.
Да, действительно.
А еще — она познакомилась с лейтенантом.
Она назвала его имя, но я позабыл. Я буду называть его Челсберг.
Лейтенант Челсберг был кавалерист. Но его она видела всего раза два, и между ними тоже ничего не было.
Вообще-то он собирается уезжать на маневры. Так что она обещала с ним увидеться завтра вечером, но к десяти часам он должен вернуться к себе, потому что в одиннадцать они выходят. И с десяти она будет свободна.
Эта беседа имела место накануне. Я ушел домой успокоенный и растревоженный. И вот я стоял на назначенном месте и ждал ее. Было десять часов.
Это происходило в конце августа. Вечера были темные. Я стоял в тени телефонной будки.
Я глянул на часы. Пять минут одиннадцатого.
Прошло бесконечно много времени, и стало десять минут одиннадцатого. Лейтенант, однако, задерживался.
И вдруг появилась она.
То есть не Ида появилась, а Кари. Она вынырнула из августовского вечера и очутилась рядом со мной.
Мы не видались с того утра, двадцать второго июня.
У нее перехватило дыхание, я это видел.
То же случилось и со мной.
Не знаю, сколько времени, может быть десятая доля секунды, ушло у нее на то, чтобы понять, что я стою и жду другую. Немного больше времени потребовалось ей на то, чтоб овладеть своим голосом.
— Ты кого-то ждешь? — сказала она.
Голос ей плохо подчинялся.
— Да.
Что я жду кого-то, это было мягко сказано. Я безумствовал, я горел и думал о лейтенанте. Я ощущал себя завзятым антимилитаристом, и украдкой я снова глянул на часы. Четверть одиннадцатого.
— А как же я? — сказала Кари.
И с этими словами она без всякого предупреждения, совершенно неожиданно бросилась ко мне на грудь, обхватила меня за шею и разрыдалась.
Как она рыдала! Тихо. То был беззвучный взрыв горя у самой моей грудной клетки.
Ну, а я? Я стоял. Я просто стоял. Впрочем, я кажется, положил ей на плечо неуверенную руку. И вполне возможно, что я говорил: ну, ладно! Ну ладно! Или что-нибудь еще, что должен говорить мужчина девушке, когда она прижимается к нему и рыдает возле телефонной будки.
И вот пришла она. То есть на сей раз Ида.
Она вынырнула из августовского вечера, опоздавши ровно на семнадцать минут. Помнится, я подумал, как ни был взволнован и потрясен: «Может быть, хоть это научит тебя приходить точно!»
Минуту она глядела на нас.
— Ну и ну! — проговорила она. Да, что тут было сказать…
Я молчал. Кари отпустила меня, утерла слезы и медленно повернулась.
Каждая смерила другую взглядом, который… Но ни одна не умерла от этого взгляда.
— Я, кажется, помешала, — сказала Ида.
— Нет, ничуть, — сказал я. Я был очень находчив в тот вечер.
Тут слово взяла Кари.
— Да, помешали! — сказала она.
Она стояла и глядела на Иду. Глаза у нее горели.
— Я о вас слышала, — сказала она. — Но я не хочу, не хочу мириться с тем, что…
Она вдруг снова заплакала и прижалась ко мне.
— Есть границы и тому, с чем я считаю нужным мириться, — сказала Ида.
Тем временем я высвободился. Несколько резко — Кари не хотела меня отпускать. Я был зол. Ситуация сложилась мучительная, это было ясно, ничего не объяснить, ни спасти — это тоже было ясно. И я был зол, другого мне не оставалось. На всякий случай я был зол на них обеих.
— И как ни странно, есть границы и тому, с чем мирюсь я, — сказал я. — Я тут стою…
— И ждешь меня, но одновременно уславливаешься с другой, — сказала Ида.
— Которой я уже сколько месяцев не видел и которая… но я все тебе объясню. Пойдем!
Решительность в это мгновенье словно оставила Кари. Она посмотрела на меня, посмотрела на Иду.
— Я только хотела… — сказала она.
— Я только хотела…
Дальше она ничего не могла сказать. Она заплакала так, что у нее задрожали плечи. Так она стояла, свесив руки, и плакала.
Ида бросила на нее взгляд. Он был не лишен сочувствия.
— Ну пойдем, — сказала она.
Мы пошли.
Мы оба молчали. Нелегко было заговорить. И поскольку я признавал, что у нее есть основания злиться, я злился сам и думал: «Ни слова не скажу!»
И еще я думал: она, конечно, разозлилась. Но ее, конечно, разбирает любопытство. Что ж! Я могу подождать.
Начать должна была она. Это давало мне тактический перевес.
— Ну и ну, я вам скажу! — повторила она. — Я вырываюсь от лейтенанта Челсберга, который в конце концов решил провести со мной весь вечер. Решил отложить отъезд и всякое такое. Решил ехать машиной до Гардермуена и всякое такое. Только чтоб побыть со мной. Но я вырываюсь и ухожу. Только чтоб увидеться с тобой. А ты себе стоишь и милуешься с уличной девкой. Да если б я знала! Я б уж предоставила тебе провести с ней остаток вечера. Лейтенант Челсберг…
Она так и не кончила фразы. Потому что вдруг мне уже не нужно стало изображать злость. Меня вдруг охватила непонятная мне самому слепая, бешеная злоба.
Кажется, я называл ее холодной, расчетливой потаскухой. Милостями которой пользуются десятки поклонников. С которыми она заигрывает, чтоб не поостыли. И позволяет себя щупать, чтоб самой не поостыть. Но все в известных границах, чтоб на нее не снизилась цена, когда дойдет дело до брака. Нетронутая! Надо же такую называть нетронутой! Да она перетрогана, перещупана вся сплошь до пояса мужскими руками. Но — конечно, как же! Она нетронутая! Уличная девка? Так она выразилась? Во-первых, это никакая не уличная девка. Но хотя бы и так! Уличные девки — те хоть занимаются честным промыслом, совершенно честным промыслом. Они берут, но они и дают, и ничего из себя не корчат. А вряд ли так можно сказать о некоторых… О некоторых других… Но та девушка совсем не уличная девка. Наоборот, она в сто, в тысячу раз лучше тех, которые… Да, она отдалась… Отдалась тому, кого полюбила. У нее нет на все этикеток — это можно, а это нельзя, это разрешается, а это не разрешается, это полагается, а это не полагается. И никакого свиданья я ей не назначал, а жаль, что не назначил. Тогда б она могла остаться со своим драгоценным лейтенантом Челсбергом. Потому что та — другая, — она любит меня. В этом я сегодня убедился. А про некоторых я сказать этого не могу. В этом я тоже сегодня убедился.
— Ты совершенно прав, — сказала она кротко. Ей, наверное, показалось, ненадолго показалось, что она немножко любит меня. Но очень скоро она поняла, что ошиблась. Подумать только — любить меня! Она звонко расхохоталась. Но до самого сегодняшнего вечера она все-таки считала меня приличным человеком. Что ж, и в этом она, к сожалению, ошиблась…
Мы оба были очень любезны, как только можно быть любезным, когда в тебе кипит молодость, и когда все идет кувырком, и когда тобой владеют смятение, обида и злость, и с языка слетает то, чего вовсе не думаешь, чего до той секунды не подозревал, но ты слишком заносчив и горд, чтоб взять свои слова назад или хотя бы смягчить их, потому что и так уж с нее и с тебя довольно…
Мы шли по каким-то улицам, я не замечал их. Потом мы пошли по шоссе Вергелана, вдоль Дворцового парка. Начался дождь, но я и его не заметил. Оба мы были без плащей. Вдобавок вдруг поднялся сильный ветер. И как из душа обдало ее голубое платье.
