Басин слышал орудийные выстрелы, потом трескотню автоматов и завывание мин, запоздалый перестук пулеметов, сразу уловил разнобой в действиях противника и подумал: «А ведь он надломился… Порядка не чувствуется. — И уже накопленным опытом, о котором и сам не подозревал, решил:
— Пора наступать. Сейчас его можно сломить».
Вечером Басина пригласил к себе старший лейтенант Зобов — он не хотел ударить лицом в грязь перед пехотным командиром и потому стол подготовил отменный: повар подал настоящего, фаршированного чесноком и салом зайца. Батарейные разведчики специально ходили в ближний тыл на охоту — в тот год рядом с передовой развелось не только много мышей, но и зайцев.
Сначала сидели мужской компанией, а потом приехала фельдшерица. Все зашумели, обрадовались, потому что можно было поухаживать, за ней, блеснуть остроумием и даже, может быть, потанцевать. Но ничего этого не случилось, потому что фельдшерица привезла невероятную новость.
— Нам сказал надежный человек — из Москвы! — что скоро у нас будет новая форма, с погонами.
Ей не поверили и даже как будто обиделись на нее — надо же, какие глупости рассказывает! Может, еще золотые погоны придумает?
Старший лейтенант сразу уловил вспышку недоброго отношения лично к ней и попытался вступиться, но фельдшерица небрежно оборвала его:
— Перестань! Все равно ничего путного не скажешь, потому что ничего не знаешь! — И обратилась к командирам с очень милой, красящей ее улыбкой:
— А если я добавлю, что, говорят, мы будем называться теперь не командирами или политработниками, а офицерами, так вы, наверное, полезете в драку? Впрочем, точно так же, как и наши эскулапы полезли на этого самого москвича. Но он только улыбался и говорил: «Не спешите, сами увидите».
Но командиры, похоже, не хотели становиться офицерами. Споря и доказывая каждый свое, они бросали взгляды на фельдшерицу, которая загадочно улыбалась поглядывала на них прищуренным, ласково-насмешливым взглядом — худенькая, с конопатинками на вытянутом и тоже худощавом лице, со светло-каштановыми редкими, да еще коротко подстриженными волосами, она по всем приметам не могла считаться даже хорошенькой.
Но лицо освещали темно-серые, большие и очень внимательные глаза. Когда мужчины всматривались в эти глаза, то понимали — она все-таки хорошенькая и в ней что-то есть.
— Ну, чего вы шумите? — широко раскрыла она свои глазищи. — Что хорошего в нынешней форме? Посмотрите на свои воротнички — смятые, грязные… Подворотничка толком не пришьешь… А вспомните, как в кино выглядели офицеры с погонами! Приятно посмотреть! Нет, как хотите, а я за то, чтобы форма была красивее. Она облагораживает.
Она заставляет следить за собой. А это подтягивает, делает мужчин — мужчинами. Вы посмотрите на себя — сидит одна женщина, и никто даже не попытался поухаживать за ней. Я не говорю о Зобове — от него ничего хорошего не дождешься: не мужчина, а моя роковая ошибка, но ведь остальные… вы же молоды… Неужели настоящий офицер мог позволить себе так относиться к женщине? — Она говорила и делала бутерброды с тушенкой, угощая ими соседей, они смотрели на нее, краснея и понимая, что смешны, и протест против возможного нововведения опадал. — Нет, что бы вы там ни говорили, а я — за красоту. За мужественную красоту. И потом… этот самый москвич возразил нашим эскулапам еще и так: армия, которая сумела совершить такой подвиг под Сталинградом, которая заставила немцев драться в окружении, какое только бывало во всех войнах и во все времена, просто достойна новой формы. Ведь сама армия поднялась на новую ступень…
— Насчет Сталинграда все верно, а посмотрите, что у нас здесь? Сидим… — недовольно пробурчал замполит батареи — моложавый русый лейтенант: он был обижен тем, что ему. политруку, при переаттестации присвоили звание лейтенанта.
— Смотрите не смотрите, а триста тысяч в колечке, — засмеялся один из командиров взводов.
— Кстати, — сказала фельдшерица, — у нас там говорили, что радоваться должны прежде всего политработники. Сейчас они как бы и не строевые, а то… офицеры! — она сделала неуловимо изящный жест рукой, и глаза у нее блеснули весело и лукаво. — Ну, хоть выпьем, что ли, товарищи… офицеры.
Замполит батареи хоть и потянулся чокаться, но на всякий случай пробурчал:
— Вы бы не так уж… определенно. Офицеры, знаете ли…
Но выпив, новость обсуждали уже поспокойней. Вон моряки, так и не сменили форму с дореволюционных времен. И в Финляндии, как только выяснилось, что каски не лезут на буденовки с острым шишаком на макушке, так и ввели ушанки. Забыли, какие ушанки привезли на финскую? Прямо из магазинов, разноцветные, не войска, а партизанский отряд.
Пока спорили, Басин думал о том, что слух об изменении формы и даже, возможно, введении офицерских званий правдив. Скорее всего так и случится. Главное — это влияние партии. Но с другой стороны, говоря о влиянии партии, ведь и сам Басин — большевик. На какую должность его ни поставь, все равно он останется большевиком, потому что не во внешних приметах суть, хоть они и важны, а в том, что есть в самом Басине, в самом человеке, в его убеждениях, в его совести, в том, что можно назвать идеологией, а можно определить и как главную его веру в справедливость и неотвратимость будущего. Мелькнули слышанные еще в ранней юности в Политехническом музее и читанные потом много раз сильные слова: «Мы открывали Маркса каждый том, как в доме собственном мы открываем ставни. Но и без Гегеля мы знали… — нет, тут что-то не так, какое-то иное слово, но не оно важно, важна мысль, — знали мы о том, в каком идти, в каком сражаться стане». Вот в этом главная сила и нерушимая крепость партии. Она в человеке, в его сути.
А внешние ее проявления? Что ж… И они важны и нужны, но ведь если разобраться как следует, то что изменилось? Кто-то потерял свою личную, персональную, власть — и все.
А влияние партии все равно нерушимо. Кривоножко, конечно, теперь подчиненный, но вровень с комбатом, но ведь сам-то комбат подчиняется замполиту полка точно так же, как командиры рот подчиняются Кривоножко. Люди специализируются, расставляются по своим местам, чтобы каждый делал свое дело как можно лучше. Ответственность повышается, вот в чем Дело. Ответственность! Потому что армия действительно становится кадровой. И каждый ее представитель — специалист.
Он еще подумал о том, что ведь поставь его, прошедшего школу парторгства, замполитом, он бы тоже справился, а подучи Кривоножко, заставь его думать о всех строевых премудростях ежедневно, ежечасно, и станет Кривоножко комбатом. Главное в том, на каком месте человек больше всего даст. Даст, а не возьмет. У кого к чему способности, к чему какая душа лежит.
А форма, офицерство, а может, и еще что-нибудь придумают — это все только способствует делу, только помогает ему. Главное же вот в этом — учиться. Армия и в самом деле стала не та, что год назад. Год назад, и даже в кадровой армии, такие, как Жилин, скорее всего мешали бы — выбиваются из общего строя, нарушают порядок. А война сама по себе самый страшный беспорядок, какой можно только придумать, и в пей, в этой напасти, нужен не просто боец, а вот такой. как Жилин, — думающий, чувствующий по-партийному.
Можно и не открывать каждый том Маркса, но нужно точно знать, в каком сражаться стане. Но и этого мало — нужно хотеть сражаться, нужно уметь сражаться… Как же это там дальше?.. Ах, вот в чем дело — перепутал. перепутал. Подзабыл. В первом случае про Гегеля ничего не сказано. Там так: «Но и без чтения мы разбирались в том, в каком идти, в каком сражаться стане». А дальше так просто великолепно: «Мы диалектику учили не по Гегелю… (Вот где Гегель!) С бряцанием боев она врывалась в стих, когда под пулями от нас буржуи бегали, как мы когда-то бегали от них». Сталинград показал — теперь мы можем сказать: «как мы когда-то бегали от них». Теперь они бегают. И еще побегут!
Погоним.
Только вот учиться надо. А разве мы учимся? Сидим как кроты в земле, хорошо, что Кривоножко правильно понял задачу — поднял людей и снайперы и кочующие огневые точки, а теперь нот и орудия Но этого мало. Мало… Больше нужно, глубже, всесторонней.
Словом, как ни крути, а начинается новое время повой армии, которую подготовила война, и она, эта армия, теперь, конечно же, не укладывается в старые рамки. Так что офицеры будут… Будут, как символ ответственности за порученное дело. а все остальное — так, рядом, потому что партийную сущность отменить нельзя — она в душах.
Теперь он уже рассеянно слушал задиристые рассуждения, не чувствуя вкуса, жевал тушенку с сухарями — заяц и хлеб кончились, а посылать за хлебом некого. Фельдшерица поднялась, поколдовала у печи, поставила чайник и, проходя мимо Зобова, мимоходом провела по его волосам, скользнула рукой по шее и плечам. У Басина заныло сердце — давно, очень давно он не знал такой ласки. С тех пор как родился первый ребенок, жене стало не до ласки, а потом война.
