Я прыгнул четыре раза: два днем и два ночью. Первый раз прыгнул «пустым», то есть без груза, второй- с радиостанцией и солидной пачкой бумаги, заменявшей деньги.
После четвертого прыжка Гюберт сказал:
— Теперь я за вас спокоен.В наши годы не все идут на прыжки так уверенно.
Но я-то не был спокоен. У меня из головы не выходил Курков. Мне казалось, что Гюберт играет со мной, как кошка с мышью. По вечерам одолевала тоска. Я не знал, что думать,старался уйти от тревожных мыслей и держать себя в руках, но это было нелегко.
Однажды в полдень Гюберт вызвал меня к себе. И опять я шел к нему в страшном напряжении, бегло перебирая в голове десятки подготовленных вариантов. Но когда начался разговор, я едва сдержал вздох облегчения.
— Прыгать вам придется,- объявил он,- на отрезке Орел-Тула, недалеко от станции Горбачево. Вот здесь.- И он показал место на разложенной перед ним карте.- Смело выходите на станцию. Там вас встретит Курков.
«Опять Курков», — мелькнула тревожная мысль.
Гюберт объяснил, что подлетать ближе к Москве, по его мнению, было бы рискованно. Чем ближе к столице, тем сильнее зенитный огонь и больше шансов оказаться подбитым.
— А как Доктор? — поинтересовался я. — Он приедет?
— Доктора ждать не будем,- ответил Гюберт. — Лечение его затягивается.
— Когда я полечу?
Гюберт ответил неопределенно:
— На этих днях,- и тут же добавил:- Завтра Кольчугин везет меня на охоту.
На этом мы расстались.
Настроение мое,хоть внешне все шло гладко, не улучшилось. Я прошел к себе и стал раздумывать над текстом телеграммы на Большую землю.Я знал, что Фома Филимонович найдет повод заглянуть ко мне.
Телеграмма Решетову и Фирсанову должна быть предельно короткой и ясной. Надо предложить им оставить Криворученко и радиста здесь, в тылу, и доукомплектовать группу двумя товарищами из местных подпольщиков. Об этом был уже разговор и с Криворученко и с Кольчугиным. Я считал, что не следует выпускать из поля зрения осиное гнездо. Группа должна держать связь с Фомой Филимоновичем, а он, по мере сил и возможности, будет обеспечивать ее необходимой информацией.
Я составил телеграмму, закодировал ее и, свернув трубочкой листок бумаги, спрятал в стенную щель.
После обеда ко мне зашел сияющий Фома Филимонович. В руках у него была длинноствольная, центрального боя двустволка.
— Ну-ка,смотрите, господин хороший,-обратился он ко мне, подавая ружье. — Маракуете в этих делах?
В этой комнате старик неизменно обращался ко мне на «вы».
Я взял ружье. Это был курковый, вполне исправный «Франкот» двенадцатого калибра. Я попробовал затвор, курки, прикинул ружье несколько раз к плечу и сказал:
— Стоящая штука…
Старик рассказал, что по распоряжению Гюберта комендант Шнабель дал ему на выбор пять ружей:«Чеко», «Зауэр», «Питтер», «Браунинг» и «Франкот». Фома Филимонович остановился на последнем. Он уже успел пристрелять ружье с различных дистанций по разным мишеням и остался доволен.
— Кучно кладет,- хвастался дед,любовно поглаживая ружье.-Видать, убойное… С таким подранков не будет.
Я вынул телеграмму и отдал ему. Он зажал ее в кулак и подмигнул мне. В коридоре он тихо сказал:
— Опять ты что-то сумной. Вызнал что-нибудь новое?
Я отрицательно покачал головой.
— Все будет хорошо. Поверь мне. У меня сердце- вещун.
Я заглянул в глаза Фомы Филимоновича: его мучила та же тревога, которую я не мог скрыть от него. И он же успокаивал меня…
С рассветом состоялся торжественный выезд Гюберта на охоту. Как всегда в таких случаях, все обитатели станции были на ногах. Шли сборы. Фома Филимонович бегал по двору и хлопотал. Ему предстояло держать экзамен, значение и последствия которого в то время не могли предвидеть ни я, ни тем более он.
Я волновался за Фому Филимоновича, пожалуй, не меньше, чем он сам.
Охотничий задор молодил старика, он бегал вприпрыжку от склада к кухне, от кухни в свой закуток, оттуда — в дежурную комнату.
Около восьми утра все высыпали во двор. К крыльцу дома Гюберта Кольчугин подвел под уздцы лошадь, впряженную в широкие просторные сани с плетеной кошевкой.
— Дичь-то будет? — окликнул я старика.
— Цыплят по осени считают, господин хороший,- отозвался он.
За спиной у Фомы Филимоновича висело ружье. Опытной, привычной рукой он подтянул супонь на хомуте, поправил чересседельник.
Из дома вышел Гюберт в охотничьем костюме. Комендант подал ему лыжи. Он тотчас встал на них и принялся пробовать крепления, пританцовывая на месте.
На лыжи встали и солдаты,сопровождавшие гауптмана,с автоматами, обвешанные гранатами.
В сани укладывали мешки,охотничьи сумки, ружья в твердых футлярах, продукты, термосы с горячей пищей и кофе, кружки.
Лошадь ярко-рыжей масти, с белой проточиной на лбу и большой седловиной на спине не внушала мне особого доверия.Я критически оглядывал ее.Костлявый зад, тощие, с выпирающими ребрами бока и понурый вид как бы говорили о том, что это жалкое существо только случайно забыто смертью.
Фома Филимонович как бы угадал мои мысли и бодро заявил, похлопав лошадь по крупу:
— Стоящая коняга! Такая не подведет!
— Дурень старик, из ума выжил!- промолвил Похитун и, подойдя к Фоме Филимоновичу, сказал ему что-то на ухо.
— Хорошо считать зубы в чужом рту, господин хороший!- огрызнулся дед.- А ты посчитай в своем!
Похитун прокашлялся и ничего не ответил. Ему подали огромный овчинный тулуп, позаимствованный в караульном помещении, и он натянул его поверх шинели.
— Трогать!- скомандовал Гюберт.
Часовой распахнул ворота. Похитун неуклюже плюхнулся в сани, и под его тяжестью в мешке что-то хрустнуло.
— Пьяный, что ли? — спросил Гюберт.
Похитун промолчал и поднял воротник.
— Он и трезвый-то недотепа,прости господи! — в сердцах бросил Фома Филимонович,уселся на передок, взялся за вожжи, круто повернул коня и тронул.
За санями на лыжах пошли Гюберт и автоматчики. Весь гарнизон повалил со двора,провожая охотничью процессию.
— Ни пуха ни пера!- крикнул я вдогонку.
Мне никто не ответил.Узкая, малонаезженная дорога врезалась в завьюженный лес, и сани уже скрывались за деревьями.
28. ПОХИТУН НЕДОВОЛЕН СОПЕРНИКОМ
Ровно через сутки охотники неожиданно вернулись.Обычно Гюберт задерживался на двое-трое суток. Я с опаской подумал, что Фома Филимонович не выдержал экзамена и сорвал охоту.Я тотчас же вышел во двор.И первый, кто мне попался на глаза, был Гюберт. Уставший, с опавшими, но зарумянившимися щеками, он стоял на крылечке своего дома и тоненькой хворостинкой тщательно выбивал снег из своих меховых сапог. Двор был пуст, сани стояли уже под навесом.
Я подошел к Гюберту и поприветствовал его.
Он довольным тоном сказал:
— Ну и каналья дед!…
— Подвел?- спросил я, чувствуя хорошее настроение гауптмана.
— Нисколько! Я получил колоссальное удовольствие. Не напрасно покойный Эденберг кормил его своим хлебом.
Мои опасения рассеялись. Но я шутливо заметил:
— Результаты охоты определяются не охотничьими рассказами, а наличными трофеями
— Только так!- подтвердил Гюберт.- И результаты прекрасные. На два ружья приходится четырнадцать тетеревов, три глухаря, пять рябчиков и два зайца. Как?
— Замечательно! — воскликнул я.
— И стрелок он отличный!-продолжал Гюберт.-Перестрелял меня.Бьет с любого положения… Но не в этом главное. Я впервые узнал, что тетеревов можно стрелять, не слезая с саней. Они подпускают к себе на десять-пятнадцать шагов. Как в сказках барона Мюнхгаузена! Сидят на березах, будто чучела, и только шеями крутят.
— Видно на место хорошее попали?- допытывался я.
— Редкое место! И недалеко. Молодец дед!
Гюберт был необычно словоохотлив,и мне опять припомнились слова Доктора о том, что ради охоты гауптман способен на все. Гюберт долго рассказывал, как они подкараулили глухарей, как напали на след зайцев, как рябчики водили за нос Похитуна.
Когда Гюберт ушел к себе, я попытался разыскать Фому Филимоновича, но его точно ветром сдуло.Я заглянул на кухню, где уже ощипывали и потрошили дичь, в баню, в закуток старика, в дежурную комнату- его нигде не было.
На вечер у меня была намечена встреча с Криворученко. Третья и последняя встреча. Я должен был сегодня переговорить окончательно и со стариком и с Семеном.
В поисках Кольчугина я заглянул к Похитуну и застал его за переодеванием. Он неуклюже и смешно прыгал на одной ноге, запутавшись другой в штанине.
— С успехом можно поздравить? — сказал я вместо приветствия.
Похитун повернулся ко мне, наступил на штанину и упал на пол. Штанина треснула. Похитун с остервенением плюнул и разразился площадной бранью. Я молча наблюдал за ним, сдерживая смех. Он сидел на полу, разглядывал брюки, отыскивая разорванное место. Потом выругался еще раз и наконец натянул их на себя.
