— Держи оглобли в противоположную сторону,— смеются конвоиры.— Отвоевались, мамалыжники,— и охотно угощают изголодавшихся по куреву «сателлитов» махрой.
В шумной, галдящей, экспансивной толпе румын молчаливые немцы чувствуют себя чужаками, невидимая стена ненависти и презрения разделяет недавних союзников.
У развороченного каменного забора мое внимание привлек труп полицая без сапог, в толстых носках из грубой овечьей шерсти. Не удалось бежать прихвостню за своими хозяевами. Даже не успел содрать с рукава лоснящейся зеленой куртки повязку «Орднунгсполицай». Вот такие вурдалаки расстреливали, сгоняли людей на сборные пункты для отправки в «рейх», секли старых и малых плетьми, издевались «для внушения страха и поднятия своего авторитета».
Алешин брезгливо поморщился:
— Закопать бы поскорее это падло, утрамбовать землю, чтобы не видеть позора...
— И памятник поставить! — добавил я.
Разведчики недоуменно переглянулись.
— Да-да, и памятник поставить, как это сделали когда-то китайцы. Слышал я, что в Ханьчжоу есть могила знаменитого полководца Яо Фея. Самое интересное в ней — это изваяние четырех предателей, переметнувшихся на сторону врага. Фигуры стоят на коленях в одном из боковых приделов храма, что воздвигнут над могилой, и все, кто проходит мимо этих изваяний, плюют им в лицо. И так — сотни лет...
Разведчики, как по команде, плюнули и отошли в сторону, где наш возница-молдаванин, собрав возле себя однополчан, резал на аккордеоне:
Фрунзе верди ди пелин,
Ундей друмул ла Берлин?*
* Лист зеленый полыни,
Где дорога до Берлина? (рум.)
А войска все прибывали и прибывали в город: пехотинцы, артиллеристы, саперы. В сизой выхлопной гари двигались танки, броневики, «санитарки», бережно запеленатые в брезент «катюши».
Среди автоматчиков узнаю знакомое лицо. Ба, да это же старший лейтенант Тряскин! Случайно встретились с ним, когда первый раз захватывали плацдарм у Херсона, тогда и поговорить не успели. Теперь можно отвести душу. Обнялись, засыпали друг друга вопросами: что, где, как?
Я помнил, как его тяжело ранило под Сталинградом. После этого наши пути разошлись. Лечение затянулось. С жадностью слушал Александр сообщения Совинформбюро и не находил себе места. Там друзья воюют, уже Украину начали очищать от фашистской парши, а он кантуется на больничной койке. Как-то собрал вещички, оставил на тумбочке записку: «Прошу меня извинить за нарушение госпитальной дисциплины. Ухожу в родную часть, потому что вполне здоров». Поставил закорючку — и был таков. Потом снова ранило...
Александр развязал тесемки вылинявшей, прожженной в нескольких местах плащ-палатки, свернул и передал смуглому сержанту с орденом Славы на груди.
— Возьми, Мордан, эту мантию. Скажи старшине, пусть найдет что-нибудь поприличней...
Сержант моментально исчез.
— Мордан Мусаев, мой командир отделения,— пояснил Тряскин.— Слова из него не выколотишь. А в бою горяч, хотя с холодом не в ладах. Перед форсированием говорит: «Мне бы эту водичку переступить, где льдины плавают, да сапоги не замочить. А там уж на берегу нагреемся...» Лез в самое пекло. Нам пулемет дорогу преградил — сечет без роздыху. Смотрю — у Мусаева желваки бегают, глаза кровью налились. Что-то крикнул по-азербайджански, поднялся во весь рост, забросал окоп гранатами. И вперед — к центру города! За ним остальные бойцы. Накрыли еще два расчета с пулеметами, минометчикам, засевшим на огороде, горло заткнули. Блиндаж взорвали. Больше сотни фрицев отправили на тот свет. В верхней части города пришлось туго — нарвались на контратакующую группу. Есть убитые, раненые... Медлить было нельзя. У меня под рукой резерв — семь разведчиков. С фланга обошли и этих усмирили...
Возвратился сержант, принес плащ-палатку.
— Вот эта более-менее приличная...
Тряскин взял под мышку плащ-палатку, спросил:
— Не слышал, куда пойдем? На Херсон?
— Пути господни неисповедимы, а наши — тем более, Андреевич. Куда прикажут...
Попрощались.
Следующая наша встреча с Александром состоялась уже на Ингульце.
Подлинное мужество проявили тогда десантники старшего лейтенанта Тряскина. «Красная звезда» об этом писала так: «Рассчитывая на свое численное превосходство, гитлеровцы двинулись на горстку советских бойцов. Офицер Тряскин быстро отдал необходимые распоряжения. Бойцы встретили гитлеровцев сильным огнем. Откуда бы ни подходили гитлеровцы, путь им преграждал пулеметный огонь. Ряды немцев редели с каждой минутой. Расстроив ряды противника, офицер Тряскин стал со своими бойцами обходить с двух сторон немцев. В рядах гитлеровцев началось замешательство. Бойцы усилили огонь. Тогда 130 немцев сложили оружие и сдались в плен отважному русскому офицеру и его бойцам. Около семидесяти солдат потеряли немцы убитыми и ранеными. Офицер Тряскин и его отважные бойцы решили исход этого неравного боя»*.
* Красная звезда. 1944., 4 апр.
Тогда, на Ингульце, я узнал следующее: около, батальона гитлеровцев оказались в окружении. Пытались вырваться, но потерпели неудачу. Оставшиеся в живых сочли сопротивление бессмысленным и сдались в плен. Но когда к ним подошел старший лейтенант Тряскин в сопровождении сержанта Мусаева, офицер и несколько солдат бросились на них. Мусаев в какой-то момент успел закрыть ротного своим телом. Прогремел выстрел.
Стрелявший промахнулся и сразу же был скошен автоматной очередью Мордана Мусаева. Уложил он и офицера, по чьей «инициативе» все это произошло...
Около погреба танкисты ремонтировали «тридцатьчетверку». По номеру я определил — ребята из 25-го полка. Чумазые, похожие в своих комбинезонах на плюшевых медвежат, они работали сноровисто, быстро, перебрасывались словами: «Звено, палец, ленивец...».
Поинтересовался у знакомого танкиста Дмитрия Швырева:
— Не видел старшего лейтенанта Иванова, начальника штаба полка?
— Не-е,— протянул тот весело.— В бою мы его часто видим, а здесь не появляется. Мотается где-то. Начальство...
Присели у костра. Кто-то плеснул на подброшенные дрова бензина, и танцующее пламя обдало жаром лица. Солдаты протягивали руки к огню, сушили на себе одежду и обувь. Тут и наши «кирзачи», и кованные трофейные, и разных фасонов ботинки.
Чего только не наслушаешься, когда люди вот так собираются в короткие минуты затишья! В кругу автоматчиков — уже в возрасте сержант. За стеклышками очков умные, усталые глаза. Бывший учитель истории, парторг роты. Рассказывает увлекательно — у всех рты нараспашку.
— А я с Волги, товарищ сержант,— мнет, посасывает «козью ножку» лобастый бородач.— Думал, шире нашей реки в мире не сыщешь, а тут тоже такая махина...
— Да, у Волги-матушки братец широкоплечий.
— Земля-то наша, а названия сел, хуторов какие-то странные. Попадаются и татарские, и немецкие.
— Это исконно славянская земля, а люди здесь разные оседали. И по своей воле, и по принуждению. Когда-то тут была бескрайняя степь, где первыми корешок пустили казаки. Не раз она содрогалась от конского топота. Татары из-за перешейка любили «погулять». Как-то властелин Крыма хан Менгли-Гирей собрал орду несметную, и наполнилась степь заревом горящих сел, трупами убитых, стонами раненых, плачем обездоленных. Богатый ясырь собрал хан на земле гяуров. Возвращался весь в кровищи. Чтобы смыть ее с сабли, начал рубить море. Загнило оно. Так по преданию и назвали — «Сиваш», гнилое море.
— А немец-то похлеще этого хана.
— Похлеще. Даже руки от крови не отмывает.
Сержант потянулся за кисетом, близоруко посмотрел на надпись: «Убил фрица — закури».
— Это кто же тебе такое вышил? — обратился к хо зяину кисета.
Тот зарделся.
— Да осталась дома одна... Ждет.
— И дождется, раз кисет так со смыслом расписала.
Сержант разворошил прутиком угольки.
— Но и казаки давали незваным гостям в хвост и в гриву. Таборились они по Днепру — на островах Хортице и Тамаковском. А свою «штаб-квартиру» именовали звучно и устрашающе — Запорожская Сечь. Люди были вольные, от шляхты бежавшие. На быстроходных, юрких «чайках» летели даже к стенам самого Царьграда. Турки их тут, у Берислава, пытались перехватить, да пупок часто развязывался...
— Фрицы нам тоже хотели здесь подножку поставить — и у них осечка вышла...
— Вон какие красавцы вышагивают, — кто-то кивнул на вереницу пленных.
Я заметил замполита минометного батальона бригады капитана Михайлова. Поздоровались. Рассказал ему, как тогда выручил нас под Сагами лейтенант Литвиненко.
— Федя не только может здорово воевать,— заметил Дмитрий Васильевич.— Песенник и гитарист отменный. А в чечетке с пулеметом может посоревноваться...
В тесный круг попали комсорги мотострелковых батальонов Леонид Рылеев и Сергей Чаадаев, которых в 5-й бригаде называли «наши декабристы». Не раз случалось так, что там, где было трудно, в первых рядах наступавших шли комсомольские вожаки.
