— Да это же Кочковы, — присмотрелся отец. — Куда это они ходили?
Кочковы, соседи родителей по двору, ходили за хлебом.
— А вы что, не знали? — удивился Сашка, молодой парень, которого Борис помнил еще пацаном. — Прямо в детском саду продают, ну, который около стройки. А вы уезжать не собираетесь?
— Уезжать? — переспросил отец. — Разве сейчас откуда уедешь?
— А что, лучше ждать, когда в дом попадут? Не, мы завтра попробуем. На Минутку пойдем — говорят, там автобусы бывают.
— А отец? У него же нога болит?
— Голова у него болит! — разозлился Сашка. — Не хочет он никуда! Водки еще целый ящик, а ему больше ничего не надо. Дядя Леша, что ж нам теперь из-за него всем пропадать? Машину чечены отобрали, теперь свои.… Нет, мы пойдем! А за хлебом сходите, там его много. Хлеб, правда, говно.
Хлеб действительно оказался, мягко говоря, не очень. Зато свежий. В блокадном Ленинграде, наверное, он сошел бы за деликатес. Молодой чеченец молча принимал деньги и тут же выкидывал в окошко смятый, странного цвета, хлебный кирпич. Над окошком висело написанное от руки объявление: «Стороблевки не принимаются!»
Борис взял хлеб, понюхал, и в голову лавиной хлынули воспоминания. Хлебопекарня на Субботникова, умопомрачающий запах свежеиспеченного хлеба, словно волной накрывающий окрестные кварталы. Запах щекочет ноздри, забирается в открытые форточки, и ничего другого уже больше не надо. Только спешно бежать, зажав в руке шестнадцать копеек, уговорить тетку в белом халате, схватить хлеб и вцепиться в него зубами.
— Молодой человек! — раздалось сзади. — Вы тут не один. Взяли и отходите, а то закроются! Эх, это все за грехи наши!
— Что за грехи, бабушка? — спросила Ирина.
Старушка сунула в окошко деньги, взяла хлеб, обернулась и, подняв голову к небу, запричитала:
— И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее: пожелают умереть, но смерть убежит от них,[18] — истово перекрестилась и повторила: — Покайтесь! Покайтесь, грешники!
— В чем это я должен каяться? — обиделся отец. — Я ничего плохого в жизни не делал! Не убивал, не крал!
— А-а! — закричала старушка. — Вот из-за таких нам страдать и приходится! Нельзя так говорить! Нельзя! Ирод!
Отец открыл рот, закрыл, снова открыл. Борис взял его за руку, повел прочь. «Покайтесь!» — неслось сзади.
Перестала идти вода. Напор и так уменьшался с каждым днем, но все-таки был, и во двор постоянно ходили люди. В основном из девятиэтажки с проспекта Ленина. Ведро набиралось долго, за это время можно было познакомиться, обменяться слухами, рассказать свою историю. Каких их только не было, этих историй.
Часто приходила молодая армянка. Ее отец, в прошлом профессор ЧИГУ, лежал, не вставая, в квартире на шестом этаже уже несколько лет — инсульт. Дочь не смогла бросить отца и осталась в осажденном городе.
Приходила пожилая пара. Еще летом они продали квартиру, уехали на Ставрополье и даже нашли там какое-то жилье. В ноябре приехали за расчетом, приехали и застряли. Теперь жили у родственников и проклинали день, когда решились на поездку.
Еще один мужчина приехал за зарплатой. Кто-то сказал ему, что на «Красном Молоте» выдают деньги, рассчитываясь по долгам. Мужчина, вроде, и не поверил, но жилось на новом месте трудно, и искушение оказалось велико.
Каких их только не было — этих историй.
А теперь вода кончилась совсем, и народ стал осваивать подвалы многоэтажек. Там в трубах вода еще была.
Но тоже не везде.
В доме, где раньше был паспортный стол, вода была, и в подвале собиралась целая очередь. Женщины терпеливо стояли друг за другом, ожидая пока можно будет подойти к журчащей из вентиля струйке. Иногда в подвал спускались с ведрами пацаны — чеченцы. Зорко оглядывались, и если к крану должна была подойти чеченка, шли без очереди. Их пропускали: мужчины все-таки, положено.
Ирина с Валентиной Матвеевной почти отстояли очередь из десяти человек. Впереди уже собиралась подставить ведро средних лет чеченка в пуховом платке. По лестнице с шумом сбежал пацан лет тринадцати и, как хозяин, прошел к крану — женщина молча посторонилась.
— Как не стыдно! — возмутилась Валентина Матвеевна. — Люди стоят, стоят, а он!..
Мальчишка медленно повернулся, прищурил глаза. Ирина переглянулась со стоящим на лестнице Борисом, успокаивающе потянула свекровь за рукав: «Не надо, мама Валя, не надо!» Пацан усмехнулся и отвернулся к крану.
Бомбить стали чаще. Если раньше после очередного налета можно было почти со стопроцентной уверенностью ожидать два, а то и три часа относительной тишины, то теперь об этом не было и речи. Самолеты появлялись и днем и ночью, появлялись, когда угодно. В соседнем дворе сорвало крышу с дома, разнесло стену. Людей во дворе, похоже, не было. Перед «Океаном» ракетой подбило машину. Сгорели все. Все больше и больше шариков и иголок усеивало землю, все больше деревьев оставались без веток.
В подвал перенесли одеяла, посуду, сумки с вещами. Наверх поднимались все реже, и далеко не уходили. Только поесть и погреться.
— Неужели штурмовать будут? — ни к кому не обращаясь, спросила Ирина.
Наверху глухо бухнуло, стены подвала коротко завибрировали.
— Сомневаешься? — усмехнулся Алик. — А что еще может быть?
— Блокада, — не совсем уверенно сказала Ирина.
— Да ну! Какая блокада?
— Надо было тоже уходить, — сказал отец. — Как Кочковы. Бросать все и уходить.
— Как бросать? — удивился Борис.
Резкий сухой треск разорвал тишину. Потом еще раз и еще. Будто прогремела летняя гроза. Совсем недалеко бахнуло, словно ударили по гигантской бочке, ощутимо подпрыгнул пол. Славик зажмурился и закрыл уши.
— Вот так, — сказал отец.
Борис взял приемник, покрутил ручку.
— … равительство Индонезии затормозило переговоры по поводу покупки российских истребителей из-за, цитата: «Неадекватного применения военной силы в Чечне». Напоминаем, что сумма контракта могла составить несколько миллиардов долларов.
— Ого! — сказал Мовлади. — Вот это бабки! Может, подействует?
Алик пожал плечами.
— Слушайте, надо снаружи замок повесить на всякий случай. И давайте договоримся: если ваши — кричите, что здесь русские. Ну а если наши — тогда мы, — пожал плечами, усмехнулся. — «Наши», «ваши»!
— Папа, — подошел к Борису Славик, — ты книжку недочитанную оставил на коробке. Возьмем?
Борис взял из рук сына книгу, любовно провел рукой по обложке. Джон Кристофер, «Долгая зима». «Надо же, — как похоже! Только мы не успели». В горле запершило. «Сказать, что читал, а все книжки не забрать?»
— Спасибо, Слава! Молодец! Положи в сумку, только аккуратно.
Обрадованный Славик вытащил из-под лежака сумку, открыл замок.
— Не помещается! Можно я канистру вытащу?
— Какую канистру? — удивленно повернулась к Борису Ира. — А сапоги где?
Борис только вздохнул.
— Когда же ты успел? Я их перед самим уходом положила. Совсем новые сапоги!
— Ир, ну перестань! — прошептал Борис. — Неудобно. Хочешь, давай завтра за ними сходим? Или послезавтра…
Завтра не получилось.
Днем самолеты прилетали раз пять. Наверх поднимались только поесть, да сходить в туалет. А потом неожиданно наступило затишье. Впервые за три дня остались вечером в квартире и даже сняли пальто. Или за четыре?
Борис включил телевизор. Экран нагрелся и в холодную, заставленную вещами, комнату заглянул президент великой страны.
— … Только узнал. Перестарались некоторые, понимаешь! Я дал указание немедленно прекратить ракетно-бомбовые удары по Грозному. Мы не допустим гибели мирного населения! Я…
У Бориса по спине побежал холодок, у мамы навернулись слезы.
— Пап, это правда? — спросил Славик. — Он не брешет?
За окном раздался до боли знакомый вой «грачей», затем низкий свист.
— Ну вот! — сказал Борис.
Но самолет только подвесил в небе осветительную ракету.
— Может, и не брешет, посмотрим, — подвел итог отец.
— Кого бы попросить за сапогами съездить? — задумчиво спросила Ирина.
Таких экранов Борис еще не видел. Нигде, никогда. Даже во сне.
Да и экран ли это был?
Словно пробив пространство и время, распахнулось неведомое, фантастическое окно. Словно заложила резкий вираж машина времени, и он снова оказался в далеком прошлом. Где было так хорошо, так тепло и уютно.
И где не было войны.
Ползут машины по старому Ленинскому мосту, притормаживая перед резким поворотом. Кружат бумажные снежинки в Чеченском гастрономе, наполненным новогодними запахами мандаринов и конфет. Дрожит марево над раскаленным проспектом Революции, и бегут за поливальной машиной загорелые дочерна пацаны. Тарахтит по давно убранным с улицы Ленина рельсам старомодный трамвай. Сверкает разноцветными огнями громадная елка на площади Ленина. И бурлит у неизвестно зачем торчащих прямо из мутной воды рельсов неугомонная Сунжа.
