— Договорились!
— Можно начинать, — махнул майор механику.
Свет погас, затрещал аппарат, на экране замельтешило, появилась надпись — «Сердца четырех», и полилась совсем мирная мелодия:
Все стало вокруг голубым и зеленым,
В ручьях зашумела, запела вода.
Вся жизнь потекла по весенним законам,
Теперь от любви не уйти никуда…
Через минуту солдаты уже были все во власти чарующей музыки и еще более чарующего мирного времени, где люди катаются на лодках, шутят, влюбляются, страдают, смеются, женятся — всё как в настоящей жизни, которая казалась им такой далекой и невозвратной…
Дня через два или через три Гурин снова встретил лейтенанта Исаева. Он вел группу солдат, видать, такого же, как и они, «сброда» — после госпиталей и батальона выздоравливающих. Остановил возле канцелярии, кто-то начал бузить, он прикрикнул строго, солдаты замерли.
— Предупреждаю: дисциплина во взводе должна быть железной! Без дисциплины разведчик — не разведчик. Всегда, в любой обстановке каждый помни, что ты разведчик, и веди себя соответственно: с достоинством, но без бахвальства и нахальства. Всегда будь смелым, находчивым, решительным. Всегда!
— И на свидании?
— Тем более.
Солдаты весело загудели, заулыбались, стали острить, но Исаев был невозмутим, опять пресек шум:
— Тихо! Некоторые думают: разведчик — это вольница, анархия — мать порядка. Чепуха! Это пижоны только так ведут себя, да и то в тылу, а на передовой они как мышки. Рразойдись! — и совсем мирно добавил: — Покурите пока.
Гурин подошел к Исаеву, поздоровался.
— А, агитатор Жёра! Привет! Ну, вот и встретились. Ты где?
— В первом взводе, на сержанта буду учиться. А вы?
— А я вот архаровцев этих должен уму-разуму учить, разведчиков из них делать.
— Разведчиков! Вот здорово! — И его так подмывало попросить лейтенанта, чтобы он взял и его к себе во взвод, так хотелось Гурину быть разведчиком, что даже в горле запершило. Но почему-то не решался попросить, оробел, боялся отказа. Подумал: «Наверное, туда все-таки отбирают особенных, как в летчики». Он смотрел на лейтенанта такими по-собачьи преданными глазами и ждал, что тот скажет ему: «Давай ко мне во взвод!» Но он не сказал так.
— Чего ж здорового? — бросил лейтенант недовольно. — Не нравится мне эта педагогическая деятельность, сбегу я, пожалуй, из этой богадельни. — И он направился в канцелярию.
А Гурин стоял и с грустью смотрел ему вслед, и было до слез обидно, что он не пригласил его к себе во взвод. Наверное, слишком был занят своей судьбой.
ри дня, пока шла укомплектовка батальона, новички жили более или менее вольготно. Батальон набирался внушительный: было сформировано четыре роты по три взвода в каждой да плюс еще отдельный взвод разведчиков. Старшина Богаткин приводил к единообразию обмундирование новичков — они наконец расстались с зимними шапками и ватными брюками, — вооружил их ручными пулеметами, автоматами, карабинами — все, как полагается по уставу. А когда комплектация закончилась, их увели из деревни в лес. Здесь они построили для себя шалаши-землянки — по две на взвод, землянки для офицеров, для штаба, каптерку старшине, оборудовали летнюю столовую, перед землянками расчистили и присыпали песком линейку, у въезда в лагерь из жердей соорудили арку, дорогу перегородили шлагбаумом и поставили часового.
Рядом с этим батальоном разместился другой, тоже учебный, батальон пулеметчиков, за ним третий — минометчиков, так что за короткое время лес набился военными плотно…
…Сквозь сон слышит Гурин протяжные звуки трубы, он еще не знает, что это за звуки, но какое-то чутье подсказывает ему, что это играют подъем. «Неужели так рано? А может, это случайно где-то?» — и он натягивает шинель на голову, чтобы, не слышать этой тягучей трубы. Вчера так наломались с этими землянками, кончали уже поздно вечером, настелили на земляной пол веток, потом соломы, повалились и сразу же захрапели: свежий лесной воздух, духмяный запах соломы, смешанный с ароматом увядающих листьев на крыше землянки, мигом сморили солдат.
— Подъем! Первый взвод, подъем! — это голос взводного, лейтенанта Максимова. Вот он сунул голову в землянку. — Ну-ка, быстро! Что же вы? Быстро, быстро! — в голосе у него и приказ и просьба одновременно.
— Выходи строиться на зарядку!
В землянке тесно, солдаты спросонья толкаются, мешают друг другу одеваться, ворчат недовольно.
— Становись! Без гимнастерок!
— Фу-ты, не могли сразу сказать, — огрызаются успевшие натянуть гимнастерки, стягивают их через головы, швыряют обратно в землянку на свою постель.
Старшина торопит. За подъемом наблюдают одетые, будто они и спать не ложились, Максимов и командир роты Коваленков. Комроты держит в руках часы, говорит сурово:
— Старшина, ведите роту на зарядку! Кто не успел, с теми я сам займусь.
Новички не знают, что это значит, но по тону чувствуют, что лучше успеть вместе со всеми.
— Рота! За мной — бегом марш! — тяжелый на вид старшина Богаткин, однако, довольно сноровистой рысью направляется к дороге и быстро отрывается от роты на порядочное расстояние. Десятки ног, топоча не в лад, бьют твердую, как асфальт, землю. Утренняя прохлада, зыбью пробежавшая по теплым со сна солдатским телам, быстро проходит. С непривычки солдаты тяжело дышали, ворчали: «Куда он нас тащит, не в деревню ли?» Нет, добежав до арки, Богаткин повернул обратно. Рота растянулась, и солдаты идут на хитрость: на повороте они сильно срезают угол и оказываются впереди.
На живописной полянке старшина остановился, подождал всех…
— На вытянутые руки — разомкнись! — Сам быстро расстегнул ремень, сбросил на траву гимнастерку — наверное, не думал, что ему прикажут вести роту на зарядку. — Первое упражнение — делай! Раз-два… Раз-два…
Старшина провел полный комплекс зарядки, не сократив его ни на одно движение — никаких поблажек, все — от «а» до «я». Сам вспотел и подчиненных порядочно утомил. Наконец скомандовал:
— Полчаса на утренний туалет и — строиться на завтрак. Раз-з-зойдись!
Лошадиным табуном кинулись солдаты врассыпную, наперегонки побежали к землянкам — за мылом, за полотенцами, в туалет, к умывальнику. А минуты летят, будто подстегнутые, — уже слышится команда:
— Первая рота, выходи строиться на завтрак!
И где-то, как эхо, откликается:
— Вторая рота, выходи строиться на завтрак!
— Третья рота!..
— Становись! Рр-авняйсь! Смиррно! Шаго-ом марш! — старшина вышагивает рядом. — Запевай!
Молчат солдаты, поглядывают друг на друга, улыбаются — такой команды они еще отродясь не слыхали.
— Запевай! — настойчивей требует Богаткин.
Потупясь, рота продолжает молчать.
— Ррота, на месте! Запевай!
— Да мы не умеем…
— Разговорчики в строю! Запевай! Бегом — марш! — Побежали, гремя котелками, мимо столовой, за пределы лагеря, куда-то в поле. — Рота, стой! Ну, будем петь? Вы что, ни одной песни не знаете? Смиррно! С места с песней — шагом марш!
Вспотел старшина, по всему видно: пока не добьется своего, не отстанет, и солдаты начинают друг друга увещевать:
— Ну запойте кто-нибудь!.. Кто умеет — запевайте.
И вот кто-то затянул:
Как-то Софушка упала,
Не могли понять…
Целой ротой поднимали,
Не могли поднять.
Несколько голосов подхватили припев:
Софушка!
София Павловна, София Павловна.
Где вы теперь?…
— Отставить! — закричал старшина. — Вы что?.. Другую.
— Коля, запой, — толкает Гурин Николая Хованского, своего нового дружка. Они с первого дня как-то хорошо сошлись. Хованский красивый парень: прямой нос, волосы белые, шелковистые, пилоточку носит набекрень — в самый бы раз до девочек. Аккуратист. Не обидчивый, добрый, но в обиду себя не даст. — Можешь же? — и Гурин по глазам видит, что он может запеть, но стесняется. — Давай, Коля, выручи роту.
— Запевай! — не унимается старшина.
— Неудобно, — говорит Хованский Гурину.
— Плюнь!
— Ну ладно, — и Хованский откашливается, затягивает:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…
Голос у Хованского оказывается чистый, приятный, наверняка он в певцы себя готовил.
Подхватили песню, запели. Сначала нестройно, но потом приладились и к столовой подходили уже совсем спевшись, другие даже с завистью поглядывали на первую роту. Посмотрел Гурин на Колю и не узнал: нет Хованского, превратился он в живой факел: лицо, уши, шея — все пылает.
— Плюнь, Коля! — советует Гурин.
