— А что?
— Да глянь, какой ты…
— Пройдет! — говорит Хованский.
После завтрака новое распоряжение: привести себя в порядок, будет общее построение батальона. Смотр. Это значит: всем подшить воротнички, пришить пуговицы, крючки, почистить обувь и все это опять же быстро, в темпе. Труднее всего дается Гурину подворотничок — слишком широкий кант получился и морщинится на шее. Кое-где нитки белые видны. Он нервничает, срывает его и принимается шить заново. Хованский смеется, отбирает у него гимнастерку, учит:
— Приложи подворотничок, сделай иголкой стежок и согни ворот как надо, натяни подворотничок и опять делай стежок. А то что же ты… Выгнул воротник наизнанку и шьешь. Вот он у тебя и получается длиннее воротника, оттого и морщинится.
— Ну, молодец ты, Хованщина! И все-то ты знаешь! — в благодарность Гурин хлопает его по плечу, надевает гимнастерку — воротник в лучшем виде: кантик ровненький, ниток не видно. — Молодец!
Построение идет со всей серьезностью. Старшина придирчиво осматривает каждого солдата, вслед за ним командир взвода идет и тоже находит к чему придраться: тому пряжку ремня перекрутит — подтяни, тому гимнастерку одернет — расправь складку, тому на пуговицу кивнет — застегни, тому — пилотку поправь.
Вдали показалось батальонное начальство, засуетились, забегали командиры взводов, рот.
— Р-равняйсь! Смирно! — И, крупно чеканя шаг, с рукой у козырька, пошагал Максимов к командиру роты — доложил о своем взводе. — Вольно!
Вслед за ним заторопились с докладами другие командиры взводов, и вот наконец общая команда «Смирно!» — это уже Коваленков поспешил докладывать комбату.
Комбат — майор Дорошенко — высокий, худощавый, пышные брови вразлет, стоит хмурый, немного плечом поводит, словно у него там что-то покалывает. После узнали — ранение все время его беспокоит. Выслушав доклады командиров рот, комбат сделал несколько шагов вперед, поздоровался:
— Здравствуйте, товарищи курсанты!
— Здрав… желам… товарищ гвардии майор! — прокричали одни.
— Здравствуйте, товарищ майор! — вразнобой ответили другие.
Майор чуть заметно улыбнулся, широкие подвижные ноздри его расширились, и он вполголоса сказал:
— Вольно.
— Вольно! Вольно! Вольно! — передали команду командиры рот своим подразделениям.
Майор, нагнув голову, минуту подумал, потом, поднял глаза, сказал:
— Здороваетесь вы плохо. Но ничего, научитесь. Будем учить вас на младших командиров. Учить всерьез, по-настоящему. Программа большая, сложная, и нужно ее за короткий срок усвоить. Поэтому дисциплина будет строгая. Настоящая, военная. Жизнь у вас предстоит нелегкая, но зато на передовой, в бою вам будет легче, своих командиров вспомните с благодарностью. — Голос у майора был глухой, шел он откуда-то из глубины груди, и поэтому казалось, что говорить ему тяжело. Постепенно к нему приблизилась его «свита». Вскоре курсанты знали их всех по фамилиям: замполит Кирьянов; с чапаевскими усами капитан Землин — начальник штаба; маленький, толстенький, суетливый капитан Бутенко — парторг; худощавый, узколицый, с застывшей на лице подозрительной улыбкой старший лейтенант Шульгин — из Смерша; угрюмый, с мясистыми губами, рыжеволосый младший лейтенант Лукин — комсорг батальона. Они слушали комбата и всем своим видом давали понять курсантам, что согласны с каждым его словом. Один майор Кирьянов лишь взглядывал в сторону солдат и улыбался, будто был их союзником. Но как оказалось потом — к дисциплине он был потребовательнее, пожалуй, чем сам комбат.
После смотра курсантов поротно развели на политзанятия.
И с этого момента началась учеба — тяжелая, изматывающая.
К концу дня гимнастерки у курсантов становились мокрыми от пота, они избегали и исползали на животе — по-пластунски — все окрестные холмы и виноградники, они учились стрелять из всех видов стрелкового оружия, учились командовать. Оказывается, чтобы крикнуть: «Отделение, к бою!», нужна немалая тренировка. Они отрабатывали темы: отделение в обороне, отделение в наступлении, бой в траншеях, бой в глубине обороны противника, бой в населенном пункте, бой, бой… Отражение танковой атаки, наступление пехоты под прикрытием танков. О, если бы этой науки хотя бы сотую долю Гурину, когда он был на передовой!
Очень трудно было, трудность усугублялась еще и скудным пайком — Гурин постоянно чувствовал себя голодным. Хлеб делили по жребию: аккуратно разрезали его и, отвернув одного курсанта в сторону, спрашивали:
— Кому?
Когда рука спрашивающего ложилась на горбушку, Гурин с замиранием ожидал своей фамилии: он любил горбушки, а тут они к тому же еще казались и больше других кусков. Но счастье выпадало редко…
Курсанты, как кроты, изрыли окопами, ячейками все окрестные поля — учились окапываться. Потом они по очереди были командирами отделений, а под конец даже и взводными.
Их часто поднимали среди ночи по тревоге и, заставив проделать многокилометровый марш-бросок, снова возвращали в лагерь лишь под утро.
Лейтенант Максимов, «наш Максимка», как его прозвали курсанты, не щадил себя на занятиях, старался сделать из них настоящих командиров за отведенные для этого два месяца учебы.
Все так уставали, что ночи для отдыха не хватало, поэтому на политзанятиях дремали. Своеобразной передышкой было время, когда взвод назначался в наряд: тут со второй половины дня занятия прекращались, курсанты готовились к наряду — отдыхали, чистились, учили устав караульной службы. «Максимка» надевал на рукав красную повязку дежурного по батальону и носился вприпрыжку по территории, наводя порядок. Неутомимый был этот Максимов, то ли он любил службу, то ли просто исполнял свое дело честно — Гурин не мог понять. Часто курсанты подшучивали над ним, но не злобно, они любили его: он подкупал их своей искренностью.
Взвод Максимова был назначен в наряд на второй или третий день лагерной жизни. Гурину выпало быть связным при штабе батальона, «должность» знакомая — куда пошлют. Но разве сравнить с тем связным, когда он был им на передовой? Тут пусть гоняют как хотят — справится: пули над головой не свистят.
Пришел Гурин в штаб — там один писарь Кузьмин чертит какие-то формы. Длинноносый, голова дыней, стриженная наголо, пилотка сидит поперек головы. Чертит усердно, языком помогает делу — высунул кончик в левый уголок рта. На груди у Кузьмина медаль «За боевые заслуги».
— Товарищ старший сержант, курсант Гурин прибыл в качестве связного, — отрапортовал Василий ему больше из озорства, чем всерьез.
— Хорошо, — сказал тот, не поднимая головы, — садитесь вон там, — Кузьмин указал на скамейку у двери. Кончил чертить, взглянул на связного: — Товарищ Гурин, скажите, зачем вам нужна полевая сумка? — Кузьмин немного шепелявил — будто горячую картошку гонял языком во рту, когда говорил.
— А тебе что за дело? — вспылил Василий.
— Не положено.
— Да тебе-то что за дело? Тебе приказали записать? Записал и молчи. Чего совать свой длинный нос, куда тебя не просят?
— Нет, это и меня касается, — продолжал Кузьмин невозмутимо. — Я составляю отчетность. И вдруг у одного рядового, у курсанта, полевая сумка. Спросят: почему?
— Тебя спросят? Может, это память о моем командире. А ты «почему, почему». Почему у тебя на носу бородавка, а у других нет?
— У меня нет на носу бородавки, — сказал тот спокойно.
— Ну, за ухом.
— И за ухом нет. Что вы выдумываете?
— У него знаешь на чем бородавка? — крикнул с улицы Хованский — он стоял часовым у штаба.
— А вы, товарищ часовой, почему на посту разговариваете? — возмутился Кузьмин. — Я вот доложу дежурному по батальону товарищу лейтенанту Максимову.
Прихрамывая, в штаб вошел майор Кирьянов, Гурин с Кузьминым вскочили. Майор посмотрел на одного, на другого, спросил:
— О чем спор? Что не поделили?
— Да, — Кузьмин поправил пилотку, — вот у товарища курсанта имеется полевая сумка, товарищ старшина приказал записать ее за ним. А не положено.
— У тебя полевая сумка есть? Где взял?
— Старший лейтенант, комсорг батальона выздоравливающих, дал.
— И зачем она тебе?
— Ну как зачем?.. Там у меня бумага, тетрадь для стихов, книжки… Так же они в мешке мнутся, трутся…
— Как твоя фамилия?
— Гурин. Курсант Гурин.
— Это о тебе мне Максимов говорил? Ты стихи пишешь?..
— Да…
Майор сложил губы трубочкой, подобрел:
— А почитать их можно? Или, может, это секрет?
— Можно… — обрадовался Гурин. — Принести?
— Принеси.
И он побежал в свою землянку, схватил тетрадь, пустился обратно. Майор взял ее, полистал, скрутил в трубку.
— Завтра верну, хорошо?
— Хорошо.
Майор ушел. Кузьмин больше не заговаривал с Гуриным, дулся. Убрал все свои бумаги в железный ящик, запер на замок, приказал:
