Сливный посмотрел на окопчики прикрытия – своей пехоты там не было. «Может быть, переместилась куда-то? – подумал он, но, сбегав на другую сторону деревни, и там никого не нашел. – Даже не предупредили, что уходят, ну что за люди…»
На батарее между тем от минометного огня противника появились потери: двое убитых и трое раненых. У одного орудия было отбито колесо. Но главная беда была в том, что сгорели все три их тягача. Водители поставили их рядом с домами, во время обстрела перегнать не сумели, и тягачи сгорели вместе с постройками.
«Надо срочно уходить… – решал Сливный. – Ну, минчане, – ругал он водителей тягачей, – ну, подвели нас…»
– Нечаев! – позвал он своего командира взвода. – Лошадей достать хоть из-под земли, и чтобы через пять минут были здесь.
На окраине деревни стояла колхозная конюшня, на это они обратили внимание еще вечером, но не сгорели ли там лошади во время боя?
Орудия Сливного вели огонь по немецкой пехоте, которая, чувствуя, что в деревне одни артиллеристы, а стрелков нет, пошла вперед в рост. Снаряды шли с перелетом, а картечи у Сливного, как нарочно, не было, поэтому вести огонь из орудия по пехоте было равносильно тому, что стрелять по воробьям из пушки.
Минут через десять-пятнадцать лейтенант Нечаев с двумя бойцами пригнал четырех лошадей, и это было за какую-то минуту до того, как лейтенант Сливный готов был отдать приказ достреливать лоток со снарядами и взрывать орудия: немцы были всего в двухстах метрах и вели прицельный огонь.
Орудия прицепили мигом, на лошадей сели по двое. Остальные бегом – из-под носа у немцев. Испорченное орудие Сливный успел подорвать гранатой и, видя, что немцы уже заходят в деревню и если поторопятся, то ему не уйти, побежал догонять батарею.
Удар третьей колонны танков противника пришелся по дивизиону старшего лейтенанта Степана Братушевского артполка полковника Смолина, который стоял в боевых порядках обескровленных батальонов 409-го стрелкового полка.
Передовой отряд танков – двадцать три машины – развернулся на дивизион веером, как на учениях.
Полковник Смолин, наблюдавший эту картину со своего НП, позвонил Братушевскому:
– Ну, теперь держись, сынок! Не торопись, можешь подпустить метров на триста, замаскирован ты хорошо. Я за тобой – все вижу. Если будет трудно – говори, я от Ильченко два орудия подкину, у него пока потише. Проверь у Арзамаскина одно орудие – сектор обстрела у него маловат. Комиссар к вам пошел, встречайте.
– Пехота отходит! Пехота, говорю, отходит! – закричал в трубку Братушевский.
– А ты стой! Пехоту соберем!
– Да я ничего. Конец связи, товарищ полковник.
Меньше чем через полчаса старший лейтенант Братушевский сам позвонил в штаб полка:
– Пять танков подбил, но повреждено два орудия. Отремонтировать можно, расчеты уцелели. И снарядов мало – по тридцать на орудие. Срочно снаряды!
– Высылаю тебе артмастерскую и машину со снарядами. Держись! – прокричал в трубку полковник Смолин.
Когда на батарею въехала «полуторка», ее тут же облепили бойцы из расчетов, быстро выгружая ящики со снарядами, а артмастера – лейтенант Зверев и сержанты Вашурин и Никольский, – чуть пригибаясь, побежали на огневые, где стояли поврежденные орудия.
Осмотрев первое орудие, лейтенант Зверев оставил Вашурина разбирать его, а сам с Никольским перешел на вторую огневую. Лейтенант Леонид Зверев понимал, что от их умения и быстроты зависит сейчас боеспособность не только батареи, но и обстановка на этом участке. Но дело он знал, опыт имел большой, и если пехотинец мог похвастаться, что разбирает винтовку с закрытыми глазами, то же самое Зверев мог сказать о пушке.
У второго орудия был поврежден прицел и разбита панорама. Минут за сорок они вдвоем заменили приборы на новые, проверили их и передали расчету, который уже было приуныл, что остались «безлошадными». Только он с Никольским успел перейти к первому орудию, как начался артналет.
Лейтенант Зверев, всем телом ощущая близкие разрывы, горячие удары воздуха от них и сильную резь в ушах, хотя и лежал с открытым ртом, все же через несколько минут понял, что оглох, и, когда Никольский после артналета что-то прокричал ему, он не услышал ничего, кроме свиста в ушах.
Все-таки Зверев понял, что артналет кончился. «Надо продолжать ремонт», – упрямо подумал он, с трудом вставая на ноги.
Каким-то чудом орудие не было ни уничтожено, ни даже дополнительно повреждено. Когда, наконец, ремонт был закончен и Зверев посмотрел на часы, то подумал, что они встряхнулись и стоят: по ним выходило, что работали они три часа. Ему же показалось – не более часа. В голове шумело, слух не восстановился. Нервное напряжение и усталость были такими, что шатало, но на душе было удовлетворение: не дали пропасть дорогостоящей технике, и эти два орудия, которые немецкие танкисты уже, конечно, поторопились записать на свой счет, еще будут стрелять.
Дивизион старшего лейтенанта Братушевского за полдня боя уничтожил одиннадцать танков, позиции свои удержал, но оставшиеся танки из этой колонны, перегруппировавшись, нащупали-таки брешь где-то правее и покатили на юг, на Родню.
Вечером полковник Смолин окончательно убедился, что его полк в окружении. Мучила мысль, что они остались одни: пехота куда-то ушла еще днем. Связи ни с ней, ни со штабом дивизии не было, посланные связные не возвращались.
Где-то позади и справа слышались рокот танков и выстрелы, надо было отходить, но приказа не было, и полковник Смолин чувствовал, что такого приказа может теперь и не быть. Из состояния растерянности его вывел начальник штаба полка капитан Полянцев.
– Товарищ полковник, – уверенно начал он, – разрешите доложить обстановку. Имеем в наличии только дивизион капитана Пономарева в составе двенадцати орудий. Связи с Братушевским нет, и на месте его орудий нет. С ним был комиссар полка товарищ Макаревич. Возможно, немцы их заставили отойти на юго-восток. Связь со штабом дивизии и с соседям нарушена…
– Это я и так все знаю! Что вы предлагаете? – резко перебил его Смолин.
Своего начальника штаба он уважал и ценил, но немного недолюбливал за педантичность и излишнюю, как ему казалось, аккуратность. Сам Трофим Смолин был старым рубакой, за плечами были империалистическая и Гражданская, долгие годы медленного роста от командира батареи до командира полка. Учеба, служба, и вот уже третья на его веку война.
– Оставаться здесь нам нет смысла, – продолжал Полянцев. – Пока есть возможность выйти даже без боя, ночь нам поможет. Предлагаю: собраться в кулак и колонной двигаться в направлении Костюковичи – Сураж. Предварительные распоряжения я отработал. Разрешите карту.
– Сураж? – не понял полковник Смолин. – Да вы что, капитан, драпать собираетесь до Суража? Эх, комиссар не слышит, он бы вам сказал…
– Я показал только направление возможного отхода полка, товарищ полковник. Но обстановка складывается так, что нам придется отходить действительно на десятки километров, и именно на юг.
Полковник Смолин задумался: «Что он такое говорит? Как это складывается обстановка, что на десятки километров собрался отходить? Мы же наступаем!» Но вспомнил сегодняшние бои с танками, без всякого предупреждения уход пехоты и с ужасом подумал: «А если за нами пустота и никаких наших частей нет? Это опять окружение?»
Опять мы отходим, товарищ…
Командир 45-го стрелкового корпуса Магон, все еще носивший старое звание комдива и не знавший еще, да так и не узнавший, что ему присвоено звание генерала и он награжден орденом Красного Знамени, в день прорыва через боевые порядки корпуса немецких танков находился в 132-й стрелковой дивизии. Когда из штаба армии ему доставили приказ на отход, он ему просто не поверил: «Наверное, ваши радисты с немцами разговаривали – отходить сразу на сто километров!» – сказал он своему начальнику связи.
В первые часы наступления немцев Магону казалось, что это всего лишь их сильные контратаки: его корпус все еще в состоянии наступления. Гитлеровцы вклинились в трех-четырех местах километров на пять-десять в каждом, но это еще не казалось настолько опасным, чтобы отходить, причем сразу на сто километров. Никаких сведений в штаб армии, которые могли бы вызвать такой приказ, Магон не давал. У него и до этого были поводы подозревать нового командующего не только в нерасторопности и неуверенности, поэтому приказу по радио на отход корпуса он не поверил, потребовал подтвердить его письменно.
К вечеру второго дня наступления гитлеровцев Магон узнал, что их танки уже в Родне и южнее, то есть фронт прорван на 20–25 километров. Надвигалась катастрофа. Теперь, когда управление корпусом изнутри было нарушено, Магон это отлично понимал. Каким-то чудом ему удалось связаться по радио со своим начальником штаба полковником Ивашечкиным, который, к счастью, избежал окружения.
