class="p1">Сыпал мокрый снег. Из развалин тянуло сладковатой гарью. Солдаты с повязками на рукавах, очевидно трофейщики, шныряли там и тут, волоча набитые оружием плащ-палатки. Капитан остановил одного из них. Немного спустя, тяжело увязая в снежной каше, обогнув кирку, рота выбрела на окраину.
На дороге в мутной полосе света возникли армейские брички с тяжелоранеными. Раненные легко ковыляли по обочинам, прижимая к себе забинтованные руки. Бой шел где-то далеко, за холмистым леском, зубчато отпечатавшемся на полыхавшем горизонте.
Над колонной прозвучала команда.
— Офицеры, к командиру роты!
Капитан сидел на пятнистом лафете трофейной пушки. Луч карманного фонаря круглел на карте-десятиверстке.
— Что, ребятки, устали? — простуженно пробасил капитан, вглядываясь в подошедших офицеров. И это такое непривычное в суровых устах комроты слово как бы подчеркнуло, что наступила новая полоса жизни, свободная от мелочей субординации, но еще более строгая и по-своему жесткая — на смену уставным мелочам пришла война, и для Семена она сосредоточилась сейчас в человеке с картой на коленях.
— Штадив пролетел город, как говорится, на вороных. Судя по музыке… — Капитан на миг умолк, прислушиваясь к отдаленной канонаде. — Он сейчас вот здесь, если не дальше. — Красный заветренный палец ткнулся в кружок с надписью «Хальсберг». — Срежем путь. Километров семь придется топать. Мост и река остаются слева.
— Одолеем, — буркнул Ветров. С того момента, как рота вступила в город, он проявлял явные признаки нетерпения. Возбужденно посмеивался, шутил, ободряюще покрикивая на солдат.
— Это не на марше, — усмехнулся капитан. — И возможно, товарищи, попадем с корабля на бал. Не лишено. Автоматчики. Так что… Стройте!
Ветров повернулся и зычно крикнул рассыпавшимся на перекур солдатам:
— Ста-нови-ись!!
Позади зарокотали моторы. Соблюдая дистанцию, вслед за ротой по валкой дороге двигались крытые грузовики с красными крестами на бортах.
Все случилось внезапно. Никто сразу и не понял, что произошло. Слева, из розовой мглы, где маячила дуга моста, донесся завывающий звук, и тотчас дорога утонула в слепящем треске, разорвавшись надвое. Машины погасили фары. Первое, что ощутил Елкин, выбравшись из сугроба, куда его зашвырнула тугая волна, — был ровный гул в ушах, будто их заткнули ватой. Затем мир звуков слегка прояснился. Слышалась перебранка шоферов, ревели моторы. Безглазая колонна машин медленно, точно раненое животное попятилась к городу. Семен пополз вперед, натыкаясь на залегших в снегу солдат. Уже скатываясь в кювет, откуда слышался чей-то торопливый говорок, увидел: сорвавшись с проглоченного тьмой моста, точно стая огненных шмелей, обгоняя друг друга, потекла в ночи пунктирная цветная трасса. К железному стрекоту пулемета подмешивался уже знакомый тягучий звук. И снова вокруг затрещало, залопалось, словно танк промчался по куче орехов. Мертвенно засияла над полем зеленая ракета, и стали видны уходящие от кювета черные зигзаги бывшей немецкой обороны, с шапками блиндажей.
Две темные фигуры приникли к насыпи — Валерий с подвязанной рукой и Кандиди. Приполз еще кто-то.
— Жив?! — спросил Валерий. Голос прозвучал слабо, точно из-за стены, и Семен понял, что с ушами у него плохо. Он закивал, крикнул:
— Ты что — ранен?
— Слегка.
— А где капитан?
Теперь уже все молча покосились на Семена. Посыпались комья, в кювет, запыхавшись, съехал Харчук. За ним — Бляхин и Сартаков.
— Ну? — выдохнул Валерий, держась за плечо.
Харчук махнул рукой, стал прикуривать. Огонек заплясал у него в ладонях.
— Нэма, — тягуче жалобно прошептал он и вдруг точно подавился дымом, мелко-мелко задрожал плечами. — Нэма головы, едне тулово, нэма… Ось тильки…
Кандиди взял у него капитанскую планшетку.
— Надо ж так. Одна шальная и та в командиров…
Голоса то затухали, то прояснялись. Семен оцепенело слушал.
— Черт их знает, откуда они взялись, фрицы? Как с неба упали.
— Может, и с неба.
— Сартаков, принимайте мой взвод, — четко сказал Валерий. — Надо бы оттянуться к окраине. Командиров ко мне.
— Где Гурьянова? — крикнул Кандиди. — Эй, Харчук, найди. У кого пакет? Перевязать надо лейтенанта — и в санбат. Тут какие-то машины с крестами ползали.
Взвод Ветрова так и остался в окопах, углом выдававшихся в сторону моста. Остальные, выставив дозоры, разместились в бывшем немецком блиндаже, образуя что-то вроде полукруговой обороны. Где-то позади в городке расположился медсанбат. Валерия отвели туда на перевязку. Там он надеялся связаться со штабом, выяснить обстановку.
В просторном из двух половин блиндаже стоял прелый портяночный запах, чадили гильзы, пол был усеян щепой, остатками нар, пошедших на растопку. Солдаты сновали по блиндажу, мельтеша перед глазами. За палаточным пологом, в смежном помещении, слышался храп вперемешку с говором, смешками.
Снаружи глухо доносилась пальба, то стихая, то вспыхивая с новой силой. И где-то слева стал явственно слышаться орудийный гром, и почему-то именно слева, а не там, куда ушла прорвавшаяся дивизия. За пологом чей-то голос произнес:
— Как бы нам, братцы, в колечко не попасть!
А Валерий все не давал о себе знать. Солдаты ходили взад-вперед, дверь хлопала, тупая боль отдавалась в затылке, росла тревога. Она пробивалась сквозь дрему, смыкавшую веки, сквозь шум в контуженных ушах. Надо было что-то предпринимать, самыми неприятными были эта цепенившая душу неизвестность, ощущение, будто тебе завязали глаза и подкрадываются со всех сторон, вот-вот стукнут по голове.
Как назло, куда-то запропастился Кандиди. Пошел в окопы — и пропал. А может быть… Ну нет, ничего не могло с ним случиться. А почему? Ведь случилось же с капитаном.
Вошел Рыба с плетеной бутылью под мышкой, скрылся в отсеке и снова появился, деловито направляясь к выходу.
— Вы куда? — остановил его Елкин. — Вернитесь.
Но Рыба, казалось, не расслышал.
— Вам говорят, назад!
Рыба бедром толкнул дверь:
— До ветру я, ай тоже нельзя? — затейливо усмехнулся. — Щас вернусь…
Елкин все еще сидел, скованный пульсирующей болью, не в силах шевельнуться. Ноги мелькали перед глазами, сапоги, сапоги.
Снаружи раздался хрипловатый голос Харчука:
— Хто идет?
И вслед за тем приглушенный басок Кандиди. За ним вошел старшина, с распаренным, в потеках снега лицом, в руке саперная лопатка с зазубренным черенком.
«Хоронили капитана», — шевельнулась мысль.
Кандиди присел на пустую канистру, придерживая автомат. Старшина остался стоять, отчего-то пристально глядя на Елкина. Словно он и впрямь был во всем виноват.
И от стыда ли за свою беспомощность, эту минутную слабость, от внезапной ли прихлынувшей злости — на кого неизвестно: на себя, на эту слепую гибельную ночь, связавшую по рукам и ногам, на старшину, чего-то ждущего от него, — Елкина вдруг подхлестнуло.
— Ну что вы уставились на меня, как на Иисуса Христа? — И по тому, как вздрогнул старшина, понял, что кричит, почти не слыша своего голоса. Каждое слово больно отдавалось в
