— Райвоенком вам не откажет, Вадим Вадимович! Как он может отказать вам? Вы же герой войны, боевой офицер. И потом ведь все совершенно законно…
* * *
Идея родителей Минаса получила неожиданное развитие. Узнав о ней, Ромка возмутился.
— Ва! — кричал он, размахивая руками. — А почему только Минасик! Мы что, хуже, да? Ничего подобного! Аба, Ивка, идем к Кубику, скажем ему: пускай нас тоже берет!
— Как-то неудобно… навязываться.
— Что вы за люди?! Навязываться-привязываться, неудобно, то, се! Почему неудобно? Мы же не на свадьбу к нему навязываемся, на фронт, ну!
Выходило, что Ромка и на этот раз прав.
— Ладно, — согласился Ива, — пойдем. Когда вот только?
— Сейчас! Что, думаешь, Кубик на год сюда приехал?..
Вадимин встретил их радостно. Разглядывая со всех сторон, удивлялся — совсем взрослыми стали! А давно ли в юнармейцы записывались? Словно на прошлой неделе все это было.
— Ты помнишь их, мама? Они приходили провожать меня к эшелону. С цветами даже.
— С цветами, положим, пришла только Рэма. Я помню вас, мальчики. Тебя вот звать Ромео, верно ведь?
— Верно.
— А сестру твою Джульеттой.
— Правильно! — удивился Ромка. — Интересно, как запомнили? Мы вообще ее Джулькой называем. Между прочим, она его девушка, — и Ромка ткнул пальцем в Ивину сторону.
Тот покраснел, кончики ушей схватило жаром.
«Чтоб тебе!.. — думал Ива, пронзая Ромку испепеляющим взглядом. — Вечно у него язык без костей…»
Ива до того смутился, что просьбу, ради которой они затеяли этот визит, пришлось излагать Ромке. Хотя, как договорились, он должен был просто стоять рядом и помалкивать.
Ромка, конечно, начал с того, что Минас не идет ни в какое сравнение с ними. Правда, немецкий язык выучил, но на фронте с немцами нечего разговаривать, их можно молча бить.
Вадимин терпеливо слушал хвастливые Ромкины тирады и улыбался. Он бесконечно далек был сейчас от войны, от всего, что связано с ней. Просто перед ним стояли его ученики; полгода назад они были еще школьниками, приходили каждое утро в класс, сидели за партами, писали сочинения, прятали в рукавах шпаргалки и опасливо протягивали учителям свои дневники. Их школа была первой школой в жизни педагога Вадимина, а их класс — первым классом, которым он руководил.
Классный руководитель Вадимин! Прекрасно звучат эти слова! Нет, он не променяет их ни на какие другие, никогда. Если будет суждено ему вернуться, он снова придет в свой класс, чтобы продолжить прерванный три года назад урок. Как много сумеет теперь рассказать своим ученикам учитель Вадимин, потому что многое привелось ему видеть, пережить и понять, очень многое. Рассказывать об этом можно всю оставшуюся жизнь.
Она обязательно будет длинной, невероятно длинной, ведь ему сейчас всего двадцать шесть лет. Сколько еще можно успеть сделать…
А Ромка тем временем продолжал говорить. И то, что следовало, и то, что было, по мнению Ивы, совершенно не к месту.
— Ну что ж, ребята, — сказал Вадимин, когда Ромка наконец замолчал. — Я был бы очень рад взять вас в свой полк. На сей раз не в юнармейский, а в самый что ни на есть настоящий. Попробуем договориться в райвоенкомате. Просьба, ясное дело, будет выглядеть несколько необычно, но чем черт не шутит?
— Когда бог пьяный, — не удержался от реплики Ромка.
— Вот именно… Тем более с вашим райвоенкомом мы еще в школе младших лейтенантов учились. И первый бой приняли вместе возле Крестового перевала. Так что, думаю, поможет.
— Так это тот самый З. Каладзе? — воскликнул Ива.
— Да, Зураб. А ты откуда знаешь?
— Я же во фронтовой газете об этом прочитал! Еще когда мы в госпитале у телефонов дежурили. «Курсанты В. Вадимин и З. Каладзе… огнем ручного пулемета…» — Он повернулся к матери Вадимина. — Я тогда Рэме отдал газету, и Рэма тут же побежала с ней к вам.
— Спасибо. Это был чудесный подарок…
* * *
Жора-моряк жил в комнатушке, прилепившейся к стене громадного, нескладного дома.
Для каких-то, видимо, хозяйственных нужд сложили из кирпича комнатушку с маленьким оконцем, глядящим на задний двор, с низкой дверью из толстых досок, украшенных медными нашлепками. Может, жил в этой комнате кто-нибудь из обслуги, может, хранили что-то, об этом никто уже не помнил — не было нужды помнить. Теперь вот в ней согласно ордеру райжилуправления проживал Жора-моряк, инвалид войны.
— Классная каютка, — говорил он друзьям. — Дверь, правда, малость низковата, но мне ведь и не нужна особенно высокая дверь, сами понимаете. Ну а гости нагнутся, не графья…
Порядок в комнате был флотский. Возле маленькой чугунной печки полка с посудой, кровать, застеленная шелковым одеялом, на стене копии с картин Айвазовского и надраенный до солнечного сияния небольшой корабельный колокол. Да, еще висел портрет Джульки. Была она на нем как живая, хотя Жора писал по памяти. Особенно удались ему глаза, прозрачные, с золотыми солнечными искрами, спрятанными где-то в самой их глубине. Джулька на портрете смотрит чуть вверх и в сторону, и голубые тени от длинных ее ресниц ложатся на крепкие, цвета спелого персика, скулы.
У всех друзей Жоры-моряка висели в квартирах красивейшие абажуры. Делал он их сам, пропитывая бумагу одному ему известным составом из смеси льняного масла, клейстера и еще там чего-то.
Научил его этому хитрому искусству китаец-кок — плавали вместе почти два года, подружились. Кок был маленький и круглолицый, с черными щелками раскосых глаз. Глянешь в них, и непонятно: смеются ли они, сердятся или грустят. Две бездонные, ровно поблескивающие щелочки.
В тесной каюте кока пахло красками, клеем и лаком. В бамбуковом стаканчике стояли острые, как пики, кисти, шуршали разложенные на столе заготовки будущих абажуров. За рейс кок успевал одарить ими команду от капитана до юнги, и все абажуры были разные.
Сначала Жора помогал коку просто так, от нечего делать. Потом увлекся, начал придумывать свои варианты разрисовки и в конце концов до того наловчился, что стало у него получаться не хуже, чем у кока. И тот в знак восхищения Жориными способностями подарил ему на прощание набор кистей и твердые, как камень, палочки китайской туши.
Жора выкраивал абажуры на разный манер, расписывал их, гофрировал бумагу, склеивал ее, подрезал, и в результате этих трудов появлялся под потолком еще один чудесный шар, весь в цветах, неизвестных ни одному ботанику мира. Или парила, спрятав в щупальцах электролампочку, переливаясь всеми морскими красками, красавица медуза или… впрочем, фантазия Жоры-моряка была безграничной. Джулькин абажур, например, скорее всего напоминал сердце.
— Следи, Джулия, — попросил Жора-моряк, даря абажур, — следи за тем, чтоб в ней никогда не перегорала лампочка. Горела бы ярко, вполнакала гореть ей тоже ни к чему…
— Слушай, Жора, — говорили ему друзья. — Ты же настоящий художник! Зачем тебе эти папиросы сдались — рисуй картины, хорошие деньги зарабатывать будешь. Для «загородного универмага» делай! На стенку большие картины: кавказец на коне с красавицей в руках или русалка без комбинации на берегу сидит, лебедя виноградом кормит. Знаешь, как берут? Особенно деревенский народ, он лучше красоту понимает.
— Не пойдет, братва.
— Почему?
— Лебеди, они виноград не едят, вот в чем дело…
Жора-моряк никогда подробно не рассказывал о своем довоенном житье-бытье. Лишь однажды за утренней папиросой поведал кое-что Джульке. Бывает такое настроение, когда хочется поведать о том, о чем раньше он старался умалчивать.
— Я всегда думаю, Жора, — сказала Джулька, — почему ты домой не вернулся? Там ведь войны не было, все на месте, все целое.
— Там все разбито, Джулия… — Жора-моряк глубоко затянулся, скосив глаза, смотрел, как подрагивает на конце папиросы серый столбик пепла. — Хороший табак, долго пепел держится… В общем, понимаешь, не ждут меня там… такого вот. Я не о родителях, их у меня нет. Я о другом человеке… Возвращаться-то надо кому-то на радость. А какая с меня ей теперь радость? А значит, и возвращаться не следует… — Он докурил папиросу, бросил в жестяной совок, лежавший у края тротуара, — дворники заканчивали свой утренний труд.
* * *
На вещевом складе пожилой старшина выдал каждому из новобранцев по паре нового белья, пахнущие махоркой шинели, гимнастерки и галифе из диагонали, потом английские ботинки с круглыми носами и скатанные на манер бинтов обмотки.
— Портянки в белье, с кальсонами вместе, — сказал он. — Пилотки и ремни в шинельном кармане. Гражданское барахлишко свернете. И не забудьте бирочку с фамилией на него навесить. А теперь айдате в баню!..
Самым трудным оказалось правильно намотать портянки. Как ни прикладывали их к ноге, жесткая бязь соскальзывала или сбивалась в комок. Только у Ромки получилось на удивление ловко и с первого же раза.
— Жора-моряк показывал. — Ромка плотно обернул ногу портянкой, сложил ее раз, другой, заткнул кончик и потянулся за ботинком. — Молодец — научил!
