— А что ты будешь делать с этим сокровищем, раз большевики движутся на запад?
— Э, в том-то и дело! Разве у нас такой короткий прицел? Нет! Это не шутки. Сегодня не пригодится, а через год, через два или три, кто знает? Мало ли кого эти сведения заинтересуют, мало ли кому понадобятся! Ты думаешь, все это так просто кончится? Не-ет! Не говорю уже о немецкой армии — с ней тоже дело не так-то просто: можно выиграть бой, да что я говорю, — десять боев, — и все же это не решает судьбу войны. А после войны… Нет, увидишь, что эта игра надолго, на очень долго. И надо быть дальновиднее.
— Так что же ты мне советуешь?
— Что советую? Послал бы ты им отчет, да не дутый, — не то что, мол, столько-то и столько-то экземпляров речи Гавлины разослано на места, а прямо сообщил бы, что не клюет! Не действует, мол, и все тут. Пусть бы они над этим поразмыслили.
— Ты так думаешь?
— Да, вот так и думаю. Всякие сплетни, слухи, это было хорошо еще в прошлом году. А сейчас пора подумать о чем-нибудь посерьезнее. А главное — дифференцировать пропаганду. Для заграницы одно, а для внутреннего потребления другое. Иначе ничего не выйдет.
— Так и станут они прислушиваться к моим советам!
— Это уж как хочешь, это твое дело. Я тебе советую, а там — делай, как знаешь.
Лужняк задумчиво рисовал на полях газеты какие-то уродливые цветочки. Что он может? Кто с ним считается? А работать все труднее и труднее. Агитация за то, чтобы не принимать советские паспорта, проведенная по указаниям посольства, стоила многих усилий и денег, но имела лишь частичный успех. Весьма частичный, если говорить откровенно: большинство поляков из Западной Украины и Белоруссии, несмотря на агитацию и на устрашающие слухи, все же получило советские паспорта. Это лишний раз доказало, что все больше поляков ускользает из-под влияния посольства, не хочет больше слепо подчиняться его предписаниям. Оно и понятно — люди уж столько раз обжигались, вот хоть бы и с этой эвакуацией на юг, проведенной так неорганизованно и бессмысленно… Или на этих предсказаниях о скором поражении большевиков… Надо признать, что и уход андерсовской армии в Иран произвел дурное впечатление: ведь всем известно, что эта армия сидит там, ничего не делая, и ждет у моря погоды. А теперь вдобавок ко всему организуется эта группа левых поляков и издает уже два журнала: один в Куйбышеве, другой в Москве. Разумеется, это горсточка, но их контрпропаганда свое дело делает… Да, не легко в таких условиях вести работу. Приходится рисковать собой, а что за это получаешь?
Кроме того, Лужняк подозревал, что, например, его руководство Малевским весьма иллюзорно. С виду все было в порядке: он давал Малевскому поручения, тот их выполнял. Но Лужняк уже давно чуял, что Малевский получает еще какие-то инструкции через голову Лужняка, что ему поручены еще какие-то функции, о которых он Лужняку не сообщает. Кто знает — может, в посольстве и ему, Лужняку, не доверяют, и этот Малевский просто-напросто его контролирует? Может быть, и так. На каждом шагу надо оглядываться, все время надо следить за собой, ни в ком нельзя быть уверенным, А тут еще эта Владя, — зря он затеял весь этот роман. Вечные капризы, вечные претензии, а пользы от нее никакой… Ни одной минуты спокойной нет!
В этот момент панна Владя все с тем же оскорбленным видом положила перед ним груду газет и вышла, хлопнув дверью.
Он стал нехотя просматривать газеты. Все запоздало, все уже не актуально… А! Вот февральское заявление лондонского правительства — то, которое уже давно было напечатано вместе с ответом советского правительства в советской прессе. Лужняк внимательно прочел теперь это заявление еще раз — по-польски. С чего это большевики так разъярились? Ведь тут ничего нет, кроме того, что польское правительство в Лондоне признает незыблемыми границы, какими они были до тридцать девятого года, и отрицает, что Польша когда бы то ни было договаривалась с Германией против Советов. Что же тут такого? Об этих границах говорят и говорят без конца, ничего нового тут нет. Правда, что касается немцев… Об этом даже ему, Лужняку, кое-что известно, хотя он всего лишь унтер, а не какой-нибудь министр или политик. Он сам дежурил на вокзале, когда приезжал Геринг, а позже Гиммлер, и тогда ясно говорилось, в чем дело. Кому же теперь втирать очки? Но в конце концов с кем же тогда было договариваться — с большевиками, что ли? Нет, политика соглашения с немцами была тогда правильной. Стыдиться тут нечего. Кто же мог ожидать, что так выйдет?..
Что еще в этой почте? Лондонские польские издания, польские газеты для армии в Иране… Ничего нового, все одно и то же.
Откуда бы вот узнать такому человеку, как он, что ему делать здесь, на месте, когда на него, что ни день, наседает польская колония, вечно чего-то требуя и добиваясь, а в это время ты никогда не знаешь, не следит ли за тобой энкаведе. А тут еще посольство предъявляет все новые требования, поди-ка выполни их! Ведь еще совсем недавно он послал донесение о дорогах и этих ихних эмтеэсах — и хоть бы слово в ответ. Что ж им там, в посольстве, кажется, что это так просто — снять планы, начертить карты, собрать все данные? Все им давай и давай! А когда он попросил предоставить в его распоряжение еще мануфактуры, готового платья, белья — что ему прислали? Барахло самого последнего сорта, за которое на базаре почти ничего не давали.
А теперь же ему еще и не можется вдобавок. Побаливала печень, белки глаз часто принимали подозрительно желтоватый оттенок. Этот дурак, доктор Маковский, сказал, чтоб он бросил пить. Вот еще! Разве он так уж много пьет? Выпивает время от времени. А что еще делать в этой проклятой дыре? Советские фильмы смотреть, что ли?
Нет, положение было отнюдь не из приятных. Его одолевала тоска и одни и те же заботы. И когда все это, наконец, кончится? Сорок третий год, от которого все они столько ожидали, явно не оправдывал надежд. В Лондоне всё грызутся, Сикорский с Андерсом, видимо, никак не могут прийти к соглашению. А кому за это приходится расплачиваться? В сущности говоря, — ему, Лужняку. Попробуй, разберись, кто в посольстве сторонник Сикорского, а кто — Андерса, и как с кем говорить. Того и гляди, сам того не зная, восстановишь против себя кого-нибудь из начальства. Малевский — ну, того как пить дать поддерживает второй отдел штаба, да и не так, как его, Лужняка, а по-настоящему, вовсю! Потому-то он и ведет себя так уверенно. А Лужняк что? Ну, набрал немножко золота на всякий случай, да ведь много ли? И говорить не стоит.
Теперь он непрестанно упрекал себя за то, что согласился быть уполномоченным посольства. Раньше, когда ему предложили этот пост, он и минуты не колебался. Еще бы! Оно хлопотливо, конечно, но ведь и местечко выгодное. Кроме того, ему импонировало, что выбрали именно его, Лужняка, хотя были здесь люди повыше чином и из армии и из полиции. Но предложили именно ему. Многие ему завидовали: все продовольственные транспорты, все вещи, все деньги шли через него. В сущности здесь, на месте, он был всемогущим хозяином. Если кто и жаловался на него в посольстве, так на это не обращали внимания. Да и то сказать, разве он был так уж плох? В конце концов надо же и совесть иметь! Всех, конечно, не накормишь, не оденешь. Но теми, кто этого заслуживал, он занимался, и очень заботливо. Мало ли их устроилось при нем весьма прилично? Теперь оказывается, что он, пожалуй, сглупил. Не стоило быть добрым. Вздор, что печень у него болит от водки, — это от непрестанного волнения. А как не волноваться, когда что ни день то неприятность? И совершенно не знаешь, на кого рассчитывать. Взять хоть Малевского — кто он собственно такой? Какими полномочиями и кто его наделил? Даже этим бабенкам в канцелярии нельзя верить — ведь вот подбросил же ему кто-то на письменный стол газетенку этих изменников, подлизывающихся к большевикам. А в газетенке была напечатана наглая корреспонденция, явно написанная кем-то, кто хорошо знал здешнюю обстановку. Нет, никого из своих работников он в такой подлости подозревать не мог. Это сделал кто-то «из города». Но хватит и того, что нашелся сотрудник, который подбросил ему этот номер! А у него и так уже бессонница. Раньше, бывало, положишь голову на подушку и готов! А теперь?
И вот за все эти мучения его же поливают помоями! Нет, не надо было браться за эту работу, не надо было. Что там Малевский ни говори, а дела идут все хуже. Англичане… На кого же в таком случае можно рассчитывать, если уж и англичане предают? Там, в Куйбышеве, в посольстве, видно тоже нервничают, ни на один запрос невозможно добиться толкового ответа.
В одну из тех ночей, когда Лужняк долго ворочался на постели, страдая от мучительной тянущей боли в печени, и уснул лишь за полночь, его внезапно разбудил Малевский.
— Что случилось?
— Слушай, было сообщение: под Смоленском нашли перебитых польских офицеров.
