— Что случилось?
— Слушай, было сообщение: под Смоленском нашли перебитых польских офицеров.
Лужняк протирал запухшие глаза.
— Каких еще офицеров?
— Наших, польских, понимаешь? Тысячи офицеров… Большевики поубивали в сороковом году…
Лужняк спустил ноги с кровати, и первое, что он увидел, был рыжий столб копоти, который валил, как из трубы, из лампового стекла. «Черт! Забыл потушить лампу, теперь весь стол в саже…»
— Чье сообщение, что ты болтаешь?
— Да проснись ты! Ясно тебе говорю: немцы передают, что в Катыни под Смоленском найдены могилы убитых польских офицеров. Сикорский обратился в Международный Красный Крест с просьбой расследовать дело…
— Как, в Красный Крест?
— А куда же? В дирекцию трамвайного общества, что ли, надо было, по-твоему, обращаться? Интересно, как теперь американцы и англичане распутаются со своим союзом!
— С каким союзом?
Малевский пренебрежительно пожал плечами.
— О господи! Спишь ты еще, что ли? Ведь это не баран начихал! Тут уж так называемое мировое общественное мнение должно будет сказать свое слово.
Лужняк медленно собирался с мыслями.
— Послушай-ка, так ведь это значит…
— Это значит, что нашему правительству придется порвать с большевиками, понятно? Наконец-то Сикорскому дадут по шапке! Теперь-то уж кончатся эти нежности с Советами. Положение вещей совершенно меняется. Ведь это уж не турусы на колесах, которые Гавлина разводил, нет, тут уж другое, хо-хо!
— Слушай, ты это к чему о Гавлине? — пытливо взглянул вдруг на него Лужняк.
Малевский смутился.
— Как, к чему? Я просто так… что, мол, это совсем другое…
— Ты полагаешь…
— Ничего я не полагаю! С ума ты сошел, что ли? Тут совсем другое дело… Были у тебя в руках имена и адреса вывезенных детей? Мог ты их показать кому-нибудь? Мог доказать, что четыреста тысяч детей умерло? Нет! А тут — комиссии, трупы, все как полагается.
Но Лужняк все еще подозрительно всматривался в лицо гостя.
— Чему же ты так радуешься?
— Как это — чему? Эх, Лужняк, Лужняк, далеко с твоим умом не уйдешь! Да ведь это же козырь, и какой козырь! Тут уж большевики не выкрутятся.
— Ладно. Положим, что так. — Лужняк мрачно жевал погасшую папиросу. — Но все это, как ты называешь, большая политика, политика дальнего прицела. А с нами что будет, я тебя спрошу?
— То есть с кем — с нами?
— Ну, со мной, с тобой, со всеми нами тут, на месте?
— Ах, какое это теперь имеет значение! Как-нибудь да устроимся.
— Ты думаешь?
— Думаю. И послушай, в политике ты всегда был дубом, но теперь и ты поймешь, в каком положении оказались англичане и американцы. Ведь им придется выбирать: мы или они?
— Какие — они?
— Господи Исусе Христе, как говорила моя покойная тетушка! И ты еще обижаешься, когда я говорю, что в политике ты настоящий дуб. Ведь ясно, как апельсин, союзникам придется выбирать — Польша или большевики, понимаешь? Такая каша заварится! Просто любо! До сих пор они еще могли вилять, но теперь им придется считаться с тем, что скажет широкое общественное мнение о таком союзе. Это можно было с самого начала предвидеть, а твой Сикорский дал обмануть себя, поверил в большевистскую дружбу…
— Генерал Сикорский всегда…
— Знаю, знаю, пусть будет так. Сейчас уже не о чем спорить. Теперь — капут.
Но Лужняка опять словно кольнуло что-то.
— Слушай, а откуда ты это знаешь?
— Я же говорю тебе, по радио передавали.
— Большевистское сообщение?
— Немецкое. И польское из Лондона.
Ну, конечно, Малевский всегда узнает обо всем раньше его. Есть какая-то секретная радиосвязь, тут, поблизости, но его, Лужняка, не допускают до этой тайны. Такие сообщения всегда идут через Малевского…
— Ладно. Но только вызовет ли это и вправду такие последствия, как ты говоришь?
— Черт тебя знает, до чего ты несообразителен! Да пойми же ты, что теперь начнется совсем другое, увидишь!
Лужняк действительно увидел. Через Малевского же, или через кого другого, новость распространилась с молниеносной быстротой. Утром сотрудники явились на работу с небывалой точностью. О работе никто и не думал, барышни пугливо перешептывались. Приходили все новые люди, известие уже распространилось повсюду.
— Одного только я не понимаю, — робко спрашивала панна Станислава, — зачем они их собственно поубивали? Ведь все другие наши офицеры после амнистии вышли на свободу?
— Зачем? Это уж вы большевиков спросите — зачем!
— Может, это еще неправда? — усомнился кто-то.
Но сообщали всё новые подробности. В Катыни уже побывала по приглашению немецких фашистских властей какая-то польская комиссия. Уже публиковались фамилии убитых. Уже на место преступления приезжали корреспонденты, приглашенные ведомством Геббельса, и заверяли, что они убеждены в правильности обвинения против большевиков.
Никто не задумывался, как эти сведения могут так быстро доходить сюда — из-за границы и через фронт. Как бы то ни было, они быстро распространялись.
— Увидите, что еще будет! — торжествовал Малевский.
Двадцать пятого апреля по радио и в печати опубликовано было советское сообщение. Вокруг уличных репродукторов в городке стояли группки людей. У черной тарелки, висящей на стене канцелярии, собрались все сотрудники. На этот раз это была ведь не военная сводка, — сводки Советского Информбюро они перестали слушать с тех пор, как радио стало передавать сообщения о советских победах. Нет, это была советская нота польскому правительству в Лондоне, уведомляющая о разрыве дипломатических отношений и обвиняющая эмигрантское правительство в том, что оно подхватило немецкую провокацию, предпринятую для того, чтобы вызвать раскол между союзниками.
Работники канцелярии уполномоченного выслушали ноту в мрачном молчании.
— Что же теперь будет с нами? — робко спросил, наконец, кто-то, но ответа не получил.
Оживление внес подошедший Малевский.
— С нами? Никто нас не тронет, не беспокойтесь! Наше положение сейчас лучше, чем когда бы то ни было…
Но и веселое настроение Малевского вскоре стало портиться. Во-первых, было получено известие о сроке выезда из Советского Союза польского посольства и о ликвидации всех его отделений на местах. Во-вторых, ни англичане, ни американцы не присоединились официально к обвинениям, выдвинутым эмигрантским лондонским правительством.
— Скоты! — сердился Малевский. — Впрочем, это можно было предвидеть.
— Что можно было предвидеть?
— Подлизываются к большевикам.
— Кто? — удивился Лужняк.
— Ну, эти… союзники… Буквально под большевистскую диктовку — что правительство играет на руку немцам, что дало себя надуть Геббельсу… Черти!
— Ты же сам говорил…
— Говорил, говорил, мало ли что я говорил! Струсили наши союзнички, вот и все. Большевиков испугались, герои! Да и чего от них можно было ожидать? Не первый и не последний раз нас надувают. С ними всегда так… Возмущаются… Им легко возмущаться. Только вместо большевиков они негодуют на наше правительство. Конечно, что для них десять или двенадцать тысяч офицеров! Это ведь не их офицеры…
Впрочем, и персонал уполномоченного оказался не на высоте. Сотрудники охали, вздыхали, но меньше всего их интересовало катынское дело — люди беспокоились о собственной судьбе.
— Что теперь будет? — мрачно спрашивала госпожа Пшиходская. — Они там затевают авантюры, а расплачиваться придется нам.
— Вы это считаете авантюрой? — тотчас прицепилась к ней Владя.
Но та лишь поджала губы и не ответила, красноречиво передернув костлявыми плечами.
— Теперь уж без неприятностей не обойдется! — мрачно предсказывал высокий блондин, тайный поклонник панны Влади, тщательно скрывающий, однако, от Лужняка свои поползновения. Впрочем, и избранница «самого уполномоченного» отвечала блондину лишь подчеркнутым презрением.
— Что ж, вы-то должны бы радоваться.
— Я? Почему именно я?
— А мало вы ругали Сикорского за договор с большевиками.
— Это другое дело. Вам этого не понять.
— Разумеется, где мне понять вашу мудрость… Вчера было, по-вашему, плохо, что завязали отношения с большевиками, сегодня плохо, что отношения порывают…
— Не Сикорский порывает, а большевики.
— Одно на одно получается.
— О чем тут спорить? — снова вмешалась Пшиходская. — Так или иначе, а кончится тем, что все мы подохнем в тюрьме, а заступиться некому будет.
— Много за нас раньше заступались!
— Если вам не нравится наше правительство, так есть ведь еще эти большевистские прихвостни в Москве. Может, они за вас заступятся!
— Орала ведь вчера по радио из Москвы эта баба, — как ее там? — что никому ничего не будет, чтобы поляки сохраняли спокойствие и работали. Они и воспользуются случаем, чтобы погнать нас всех на работу.
