Когда все собрались, его усадили рядом с председателем и заставили читать. Почему-то он сразу обратил внимание на человека с хищным горбатым носом и большими залысинами на крупной голове. Шаров смутно почувствовал в нем врага.
Боясь поднять глаза, он читал. Его все время жгла неотвязная мысль: рассказы слишком длинны. Когда он перевернул последнюю страницу, председатель объявил перерыв. Все курили в узком коридоре с гнилым полом. Шаров не выходил из-за стола. Он с тревогой следил за человеком с залысинами, который, возвращаясь после перерыва, плотоядно улыбался и потирал руки.
Сначала говорил пожилой литератор, седовласый, с кустистыми бровями. Видимо, это был мягкий, деликатный человек. Убитый вид автора причинял ему страдание. Он сказал, что в рассказах видится завод, такой, каким он его представлял, видятся люди. Конечно, рассказы несовершенные, но завод и люди — неплохо для начинающего.
А Шаров продолжал смотреть на человека с залысинами. Едва пожилой литератор сел, этот человек поднялся и как бы с грустью объявил, что он удивляется выступлению предыдущего оратора. Голос его постепенно креп и стал совсем громким, когда он сказал, что он в рассказах вместо завода видит пустырь; святая наивность — тот, кто пытается высмотреть на пустыре людей. Нет завода, нет людей, и автору лучше совсем бросить писать.
После выступали другие, но Шаров почти не слушал, уткнулся взглядом в стол да так и сидел. Наконец председатель объявил, что вроде все высказались, пора расходиться. Расчищая себе дорогу локтями, Шаров бросился к двери. Уже на выходе кто-то цепко сжал его плечо. Он затравленно оглянулся и застыл от удивления и радости. Стоял смуглолицый, возмужавший Аркадий Дерябин.
В тот вечер они гуляли по улицам, которые после долгой военной маскировки сейчас светились огнями, казались непривычно нарядными. Снова серые здания окрашивались в радостные тона. О войне Аркадий рассказывал неохотно. День Победы был для него не 9 мая, а числа 17, в Чехословакии, где они выбивали остатки немецких войск. Был ли ранен? Пустяки, легкая контузия.
Когда он вернулся, отца и матери не застал. Татьяну стеснять не хотел, сперва ютился на частной квартире, теперь дали комнатку. Взяли на работу в горком комсомола, работает и учится в институте.
— Вот и хорошо, — обрадовался за друга Шаров. — Я очень рад тебе.
— Ты, вижу, тоже времени даром не терял. Встретил в газете твою фамилию и не поверил. Все-таки решил сходить. Извини, что к шапочному разбору попал.
Шаров густо покраснел, чувствовал он себя прескверно.
— По глупости все, — пробормотал он, — просто так…
— Ну не говори, — не согласился Аркадий. — Продолжай в том же духе. Будешь первым писателем из нашей деревни.
— Во-во, первым писателем деревни, — горько усмехнулся Шаров.
Теперь он стал часто слышать о Дерябине. Иначе быть не могло, где бы Аркадий ни находился, все вокруг него вертелось, будоражилось, он не терпел застойной жизни. Побыть вместе им не удавалось, Дерябин, видно, был постоянно занят, Шарову потом тоже стало недосуг, он теперь учился в вечерней школе.
Поступил он в школу после того, как встретил неожиданно на улице пожилого литератора, который так тепло говорил о его рассказах. Шаров поклонился и хотел пройти мимо, но литератор остановил его.
— Что вы, милейший, не показываетесь? — строго спросил он.
— Зачем? — удивился Шаров.
Литератор досадливо крякнул, сказал:
— Это вас напугал Кравцов. Да! Такой человек — напугает. А вы не обращайте внимания. Поняли вы меня?
На морщинистом лице была строгость, а глаза под кустистыми бровями смотрели ласково и с любопытством.
— Без выкриков у нас ни одного собрания не бывает, — продолжал он. — Да и скучно было бы… Кстати, какое у вас образование?
Шаров сказал.
— У вас всего шесть классов? — Литератор не смог скрыть и удивления, и сожаления. — Ай-я-яй! Так вы приходите, приносите рассказы.
— Может быть…
— Никаких «может быть». Надо уметь говорить определенно. Так у вас всего шесть классов?
Шаров шел домой, а в ушах звенело: «Ай-я-яй!» Осенью он отнес документы в вечернюю школу.
Злополучное обсуждение рассказов не забывалось. По соседству, в одном коридоре, жила семья Костериных. Глава семьи — горький пьяница. Зарплата у него уходила на выпивку. Он был по-своему бережлив: денег ему всегда хватало до следующей получки. Жена и дочь Маша мучились, мало того, что он не давал им ни копейки, еще и устраивал скандалы. Маша училась вместе с Шаровым. Была она красавицей — небольшого росточка, тоненькая, светловолосая, когда улыбалась, появлялись очаровательные ямочки на нежных щеках. Шаров тайком вздыхал по ней. «Ну кто полюбит такого?» Он еще был в том возрасте, когда считают, что любят за красоту. А какая у него красота? Брови бесцветные, выгоревшие, широкий нос, выпирающие скулы, худющий, вымахнувший в последние годы с коломенскую версту — ни дать ни взять мать-природа топором его вырубала, и то не очень острым.
Как-то после очередного скандала Маша вбежала к Шарову, ткнулась лицом в стену и заплакала. Следом в комнату ворвался ее отец. Озлившись, Шаров вышвырнул его за порог.
С тех пор Костерин, возвращаясь домой навеселе, подходил к двери Шаровых и зычно кричал:
— Литератор, выходи!
Он был щупл и труслив. Шаров выходил, и сосед убегал, выкрикивая жалобно: «Милиция! На помощь! Караул!»
На следующий день все повторялось:
— Литератор, выходи!
Когда начались экзамены, добрых полкласса собиралось у Шарова. Готовились вместе.
Как-то в самый разгар занятий пришел Дерябин. «Оказался поблизости и заглянул», — объяснил он. Сообразив, что пришел не вовремя, успокаивающе кивнул Шарову, взял с полки книгу и сел в угол. Делал вид, что занят чтением, на самом деле приглядывался к собравшимся; дольше, чем на других, задерживал взгляд на светловолосой Маше Костериной, она сидела рядом с Шаровым. Девушка тоже заинтересованно посматривала на гостя. Дерябин тихо засмеялся, когда она невпопад ответила что-то Шарову.
— Ворон ловишь, — недовольно заметил тот.
Маша вспыхнула румянцем и опять украдкой взглянула на Дерябина. Взгляд ее не укрылся от Шарова, он потускнел, стал рассеян. Занятия расклеились.
Решили все вместе пойти в кино. Едва ли случайно Аркадий и Маша оказались на соседних стульях. Перед концом фильма они сбежали из зала.
Все следующие дни Маша избегала Шарова, если случайно сталкивались, виновато улыбалась и спешила уйти. Шаров не находил покоя.
Раз Шарова позвали в контору начальника цеха к телефону. Звонил Дерябин.
— Слушай, — весело сказал он, — а ведь я тогда заходил к тебе не попусту.
— Да, конечно, — мрачно согласился Шаров. Он не без основания подумал, что Дерябин хвастается знакомством с Машей, своим успехом, и поразился его жестокости: что бы там ни было, но их многое связывает: некрасивое злорадство.
Дерябин смеялся в трубку:
— Да не о том я… Мы тут затеваем грандиозное дело, и я решил, что ты можешь нам помочь. Не придешь ли после смены ко мне на работу?
— Это так обязательно? — Шарову и хотелось встретиться с ним, и боялся, что не сдержится.
— Тебе будет интересно, — загадочно пообещал Дерябин.
После работы Шаров пошел к нему.
Во всю длину помещения были сдвинуты столы, и на них — печенье в вазах, конфеты, фруктовая вода. За столами плотно сидели девушки, все в одинаковых темно-синих халатах с кружевной оторочкой. Было видно, что попали они в непривычную для себя обстановку, шептались, пересмеивались — изо всех сих старались казаться нескованными.
Это была комсомольско-молодежная смена со швейной фабрики. Случилось так, что в их смене надолго заболел мастер. Девушки поочередно стали выполнять его обязанности, причем это не мешало их основной работе. Им предлагали нового мастера, но они уважали своего, знали, что ему будет неприятно, если его место, хотя бы на время, займет другой, и отказались.
Сейчас, уплетая конфеты и печенье, они весело, с шутками отвечали на вопросы, которыми их засыпали комсомольские работники. Сами девушки никакого значения своему поступку не придавали, но к ним проявили интерес, и это им нравилось.
— Сможешь ли о них написать? Но так, чтобы было хорошо, по-человечески? — спросил Дерябин после, как отпустил девчат.
— Попробую. — Шарову было лестно, и в то же время он не был уверен, что у него получится что-то толковое.
Он побывал на швейной фабрике и написал о девушках. Показал Дерябину.
— Это то, что нужно, — одобрил тот. — Я передам в газету.
Шаров даже обрадовался посредничеству, это избавляло его от посещения редакции, идти в которую он робел.
Спустя несколько дней в утреннюю смену его вызвал начальник цеха. В конторке было людно: собрались мастера и бригадиры, работники технического отдела. Все они рассматривали Шарова с веселым любопытством. Сухощавый, с бескровным лицом начальник цеха приподнял газету, лежавшую перед ним на столе, спросил:
