Поручик Миронов был прав: в течение трех дней им выдавали всего лишь по ломтю черствого хлеба. Солнце палило нещадно. Песчаные дороги накалились, как жаровни. Над томительно однообразной степью с разбросанными то там, то здесь курганами плыл жаркий воздух. Только на хуторах в тени тополей, абрикосовых деревьев можно было отыскать прохладу и перевести дух.
Но отдыхать было некогда. Наступление продолжалось, линия фронта все больше вытягивалась. Появлялись бреши, в них стремилась прорваться конница противника.
Эйланд читал дальше:
Вчера наши дважды ходили в атаку. Красные упорно
обороняются. Сегодня---------пяти атак
они все-таки отступили.
Болит моя раненая нога. Голоден как волк. Странная мысль промелькнула сегодня. Что, если наши так быстро не прогонят красных за Днепр? Сколько я здесь продержусь? Попробовать спуститься? Глупости! Чтобы отдать себя в руки красных?
Наши бьют отлично: прямо по колокольне. Если бы вы знали, друзья, что здесь сидит поручик Миронов?! Бац! Вот опять! Еще одно такое попадание, и колокольня разлетится вдребезги. Трещит по швам и крошится верная подружка. — — — — — — — — — — —
До чего же томительны ночи. Отчего так редко стреляют? Неужели бои затягиваются? Выброшенный десант необходимо немедленно уничтожить, иначе красные перебросят подкрепления.
Все чаще преследует мысль---------
----черные галки------------
судьба моя-----------нога.
Об этих сволочных латышах я столько наслышался. Словно гадкие твари, расползлись они по нашей зёмле. И ведь находятся русские, которые с ними заодно.
Как странно. Мысль о смерти не дает покоя. Црошу прощения. Но сегодня, когда я не смог подняться и подойти к окну, я впервые почувствовал, что я не разведчик. Поручик Миронов! Черт подери, неужто тебе суждено заживо сгнить на этой колокольне, стать пищей для галок? Чего тянете — наступайте?!
Собрав все силк, подполз к окну. Как далека и как близка эта степь. Отсюда я вижу парк родного поместья по ту сторону Днепра. И грустно и больно. Не сердитесь, что вместо стратегии — лирика. Я болен. Болит нога. Болит голова, ломит виски. Я весь как разверстая ра«а.
В монастырском саду собралась толпа. Много красноармейцев. Они так похожи на разбойников с большой дороги: оборванные, босоногие, серые, как земля. Вроде бы митингуют... Кто-то произносит речь, но кто? В воздухе мелькают кулаки... Наседают, грозят. Так... так... Хватайте друг друга за глотки. Грызитесь-----
Этот эпизод Эйланду хорошо запомнился. За него потом укоряли латышских стрелков, хотя и не совсем обоснованно.
Три дня без передышки стрелки провели в боях. Преследуя противника, потом сами отступая, они исходили сотни верст по раскаленной степи. Не смыкая глаз ни днем ни ночью. Эйланд припомнил дерзкую ночную атаку врага. В лунном свете надвигавшаяся цепь казалась черной змеей, она извивалась в дикой злобе, изрыгая свинец и огонь. Цепи стрелков были редки, рассредоточены.
И все же они отразили атаку. Это стоило нечеловеческих усилий. Эйланду редко приходилось видеть что-либо подобное. Степь полыхала вспышками огней, блестели штыки, к небу взлетали фонтаны земли. Стрелки стояли насмерть. Казалось, они зубами вгрызлись в эту землю, которую видели впервые, а кое-кто и в последний раз в своей жизни. Ночь пролетела без единой минуты отдыха. А днем противник перебросил с другого участка свежие подкрепления. И опять пришлось принять бой.
А тут новое несчастье. Одежду и обувь разодрали в клочья в первые же дни. Раскаленный песок обжигал бос^е ноги, колючки, стерня раздирали их в кровь, которая сразу спекалась, и все тело было сплошь покрыто струпьями и ноющими ранами.
В таком вот состоянии находились стрелки, когда их наконец вывели из-под огня в монастырь, чтобы дать передышку. Все ожидали этой передышки как большого и светлого праздника. Каждый мечтал хотя бы на несколько минут закрыть глаза, забыться, и еще сполоснуть свои пыльные раны в днепровских водах. И тут как раз был получен приказ занять исходные позиции. Пришло сообщение, что бригада на фланге отброшена за Днепр. Многие погибли, утонули. Закрались сомнения, имеет ли смысл и дальше удерживать этот проклятый берег. Усталость была беспредельной. Казалось, в ней, как в глубоком колодце, иссякают и тонут последние <щлы.
И вот в такую минуту один из агитаторов, прибывших с того берега, воскликнул:
— Так и знайте, что, отказываясь идти в наступление и вместо этого требуя хлеба, вы предаете революцию!
Стрелки пришли в ярость. В воздухе замелькали кулаки, агитатора едва не застрелили. Комиссару насилу удалось успокоить стрелков.
Но потом в строю они долго еще кипятились:
— У самого молоко еще на губах не обсохло, а он учить нас вздумал. Трепло несчастное!
Миронов продолжал свои записи:
Подниматься к окну все труднее. Невероятная усталость и бессилие. Может, пустить себе пулю в лоб? Что за вздор, поручик Миронов! Это же трусость, отступление. Нет, и так слишком долго отступали. От Орла до Перекопа. Довольно! Опять забраться в Крым? Никогда!
. К окну уже не полезу. Это стоит ужасных мучений. Силы надо беречь.
В таком случае, что же ты за .разведчик? Собираешься дрыхнуть в этом загаженном гнезде, пока красных загонят в Днепр? А если это случится не скоро? Если красных не потопят в днепровских топях?
Проклятая нога!
Потерян счет дням. Ночи кажутся бесконечными. Хотя бы каплю воды! Но, может, они и Днепр испоганили?
Испоганили всю Россию. Топчет ее русский, латыш, китаец, жид, мадьяр, поляк, башкир...
За монастырским парком слышна перестрелка.
Понемногу нарастает. Может, наши перешли в наступление? Давно не слыхал я радостного стрекота пулеметов.
Ласкают слух эти шумы битвы, залетающие сюда из внешнего мира...
Это было одно из последних сражений во время тех семи дней, что Эйланд находился на левом берегу.
Цепи залегли совсем близко друг от друга. Белые — в винограднике, стрелки — по ту сторону дороги. Так близко, что, окопавшись, они перестреливались, переругивались:
— Подлец латыш, куда катишь?
— Задать вам перцу, чертям толстозадым!
Белые открыли бешеную пальбу. Стреляли и, не вставая с места, орали:
— Ур-р-р-р-а-а! Ур-р-р-а-а!
В атаку все же пойти не решились.
— Ну что, сдрейфили? — кричали стрелки.
— А куда торопиться, бардаков на том свете нет, — отзывались белые.
На следующее утро, получив подкрепление, белые широким фронтом перешли в наступление. В соседней дивизии был убит командир. Всю степь опять заволокло сизым туманом.
И дальше Джек Эйланд прочитал:
Где-то у Днепра кукует кукушка. Может, красных уже прогнали? Не могу подползти к окну.
Я буду ждать, я знаю, вы придете за мной, мои отважные орлы.
Если только останусь жив, я научу вас, как ненавидеть врага.
В этой колокольне я до тонкостей познал науку ненависти.
А если вы найдете мой труп, — может статься, я не дождусь вас, — так знайте, поручик Миронов задохнулся от ненависти.
Обагрите степь кровью врагов.
На Украине глубокие колодцы. В них можно скинуть целую роту стрелков.
Стройте мосты через Днепр из костей красных.
Вы еще не пришли?
Значит, вы их не прогнали за Днепр? И все же я буду ждать вас!
Мое последнее желание: увезите меня за Днепр в мой тенистый парк. Там фамильное кладбище Мироновых. Похороните меня на том кладбище. Пусть растет, благо-
ухает сирень над моей могилой. Поручик МиронсЬ’^пгого заслужил. /
Поручик Миронов простым солдатом дрался под Кро-мами в составе офицерской дивизии Дроздова. Под Харьковом он командовал батальоном, истребившей вражескую роту до последнего солдата. В апреле поручик Миронов был на валу под Перекопом, и на эту колокольню он взобрался для того, чтоб указать вам путь к Днепру.
