— Налей-ка мне еще. — Придвинув стакан с чаем к себе, помешал ложечкой, взял кусочек сахару, разломил его и поднял глаза на Николая Кораблева. — Не думайте, что я против. Нет. Учили ведь мы их, инженеров-то, а теперь, выходит, они в сторонке. Вернуть. И я с вами согласен на все триста процентов.
— Вы-то, знаю, согласитесь, а как, например, Степан Яковлевич?
— Что ж? Он мужик крутого нрава, да ведь сознательный, — и, допив чай, Иван Кузьмич весь встряхнулся. — Я вот сам с ним поговорю, ежели разрешение от вас будет.
— А как же? Переговорите, пожалуйста, и, если надо, убедите и скажите, что я его уважаю, ценю так же, как и вас.
Иван Кузьмич всегда чувствовал себя в кабинете Николая Кораблева неловко, зная, что тому некогда; пошел было, но в дверях задержался, почему-то посмотрел на свои руки и, подняв лицо, глядя прямо в глаза директора, тихо сказал:
— А то… для термического цеха… как закалка деталей токами высокой частоты? Я все материалы захватил сюда.
— Захватили? Ну, спасибо. А впрочем, кому же я передаю спасибо: вы ведь так же заинтересованы в этом деле, как и я. Хорошо. Доберемся мы и до того дела. А материалы перенесите ко мне. Сохранятся лучше.
Иван Кузьмич снова помялся. Тогда Николай Кораблев спросил его:
— Вы еще что-то хотите сказать? Как у вас с семьей?
Иван Кузьмич мотнул головой.
— Нет. Не об этом. О человеке. Говорю, человек какой — хороший будто, а вывернулся — весь в изъянах… С шубой иногда так бывает: глядишь — хороша, а вывернул — черт те что… Я это про Рукавишникова.
— Ну, нет, — Николай Кораблев заторопился. — Он человек хороший. Только… только… Знаете что, вот если бы мне предложили сделать доклад… ну, по астрономии. Я бы, конечно, поотбивался, а потом прочитал бы ряд книг и выступил бы… перед вами. Ну, а если бы мне сказали — доклад-то надо делать перед академиками… и, конечно, я сразу бы поглупел. И тут…
— Об этом и я: трехпудовую гирю ему в руки дали и сказали: «Кидай. Показывай фокусы», — и, чуть подумав: — Вы его обратно в термический цех пошлите: там ему гиря по руке.
Тут помолчал в раздумье Николай Кораблев.
— Нет, — под конец сказал он, — там его затрут: был директором, набезобразничал, теперь опять в термический. Нет. Я, пожалуй, назначу его своим заместителем по техническому снабжению.
— Милостивый вы, а он ведь вас так порочил.
— Не милостивый. Только не милостивый, Иван Кузьмич.
— А какой же? — и в глазах Ивана Кузьмича заиграли искорки.
Николай Кораблев снова подумал и, как бы рассуждая сам с собой, заговорил:
— Убить человека — плохо это. А ведь я, имея в руках такую власть, грубо выражаясь, могу его слопать. А во имя чего это? Никогда не следует превращать личную обиду в политику. Конечно, я его к себе на квартиру не пущу, за один стол с ним не сяду… но тут, на заводе, я обязан его поставить на ноги. Так ведь, Иван Кузьмич?
Иван Кузьмич с удивлением, как бы впервые видя его, посмотрел на Николая Кораблева и, отступив ка шаг, сказал:
— Сразили вы меня.
10Часа в два дня в кабинет вошел Альтман, забинтованный, перевязанный, в больничном халате, и остановился в дверях, как привидение. Николай Кораблев посмотрел на него и строго проговорил:
— Это что за маскарад?
— Услыхал о вашем назначении и не могу лежать. Ну их к черту, докторов! — Но, увидев в углу рядом с Лукиным врача, зажал рот.
— А вот и мы, — сказал Иван Кузьмич, войдя в кабинет вместе со Степаном Яковлевичем, так же счастливо улыбаясь, как улыбается мать, ведя первый раз сына в школу.
Степан Яковлевич, поздоровавшись с Николаем Кораблевым, прокашлялся и положил на стол листочек бумаги. Николай Кораблев прочитал:
«Директору моторного завода Николаю Степановичу Кораблеву от начальника термического цеха Степана Яковлевича Петрова. Прошу во имя завода освободить меня от начальствования и вернуть инженера Лалыкина, а меня оставить заместителем, как я вполне справляюсь».
Прочитав, Николай Кораблев подумал:
«Какое благородство! И как они все понимают! И какие дела с ними можно делать!» — Подумав так, он повернулся к Альтману.
— Сбросьте халат. Пригласите к себе Ивана Кузьмича и Степана Яковлевича. Разберитесь во всех неполадках на заводе. Почему мы отстаем с программой? Знаю. Знаю, — быстро проговорил он, увидав, как Степан Яковлевич закачал головой. — Устранить неполадки вы не сможете, это наше дело, но указать на них вы сможете: вы их видите лучше нас.
Тут и поднялось что-то невообразимое.
Сосновский и Ершович еще не успели доложить директору, кого сократить из служащих ОРСа, как отовсюду послышались телефонные звонки. Первый Николаю Кораблеву позвонил председатель завкома и рекомендовал: «Не сокращать ОРСа». Потом по этому же вопросу кто-то позвонил из Чиркуля, затем из Угрюма — областного города Урала, потом звонили вообще какие-то люди, не называя своей фамилии, уже грозя Николаю Кораблеву.
— О-о-о! — воскликнул он. — Да тут целая корпорация. Дайте-ка список, — он еще раз посмотрел список служащих. — Сто восемьдесят два человека? Так. Оставьте восемьдесят. Хватит. И еще — всех мужчин, способных к физическому труду, перевести на производство и заменить их женщинами — теми, у кого кто-то есть на фронте. Эти будут знать, на кого работают, — и снова углубился в дела, вызывая людей, открыто советуясь по тому или иному мероприятию, составляя приказы о перемещениях. И кабинет заполнился людьми: одни уходили, другие приходили и «заседали» где-нибудь на диване, в уголке, на подоконнике.
Но вот вошла Надя и, расширенными, перепуганными глазами глядя на Николая Кораблева, сказала:
— Толпа. Работники ОРСа.
— Скажите им — принять не могу, пусть напишет каждый, что он хочет.
Надя вышла. Через какие-нибудь двадцать — тридцать минут она положила на стол перед Николаем Кораблевым кипу заявлений и улыбнулась.
— Как плохие ученики: все у одного содрали.
Николай Кораблев посмотрел несколько заявлений.
Работники ОРСа писали:
«Ввиду того что страна находится в войне против зверя-фашиста, исходя из патриотических идей, прошу меня оставить на работе в ОРСе бесплатно, то есть без жалованья».
— О-о-о! Жулики! — воскликнул Николай Кораблев. — Выгнать с завода.
— Совсем? — спросил Ершович, пуча, как рыба на берегу, глаза.
— Чтобы и духу не было… Да и не жалейте, а то самому придется плакать.
— Хорошо. Я подчиняюсь, — весь наливаясь кровью, заикаясь, проговорил Ершович. — Но… но это помимо моей воли.
— Я на то сюда и послан, чтобы диктовать вам волю. За откровенность спасибо… и всегда прошу быть таким: протестуйте, когда не согласны, но если уже мною принято решение, — выполняйте безоговорочно.
1Прошло несколько месяцев.
Завод стал неузнаваем: двор очищен от мусора (его в течение двух недель возили и сваливали в овраг), дороги, тротуары заново заасфальтированы, в цехах посветлело, в столовых устранили очереди, усилили питание, — тогда в глазах у рабочих появилась задорная искорка… и завод задышал по-другому. Он напоминал собою человека, который после продолжительной и нелепой болезни вдруг выздоровел и, всем радостно улыбаясь, говорит: «А я уже одной ногой был в могиле. А теперь, ох, и силища же во мне!»
— Ну и хватка у вас львиная, — сказал Иван Иванович, восхищаясь работой Николая Кораблева.
Николай Кораблев не сразу ответил. Похвала, исходящая от Ивана Ивановича, была ему приятна, и, однако, он задумался:
— Львиная хватка, Иван Иванович, может быть у борца. Тому что? Схватил за шиворот — и через плечо… или у торгаша, капиталиста: цоп — и в карман. А у нас система-то другая.
— Очень тонкая и очень сложная.
— И новая, не имеющая столетнего опыта. Мне передавали, как однажды в Кремле на совещании Иван Кузьмич сказал: «Ежели рабочий только боится начальника, то он сделает, что полагается, но ежели любит, скажи ему: сверни гору — две свернет». Понимаете? Ведь там, по ту сторону нашей системы, о любви рабочих к своему начальнику — хозяину — и речи не может быть. А у нас, в системе нашего производства, оказывается заложено и это — любовь. Николай Кораблев рассмеялся. — Любовь и производство. Странное сочетание, не правда ли?
— Раздай им все — они и полюбят, — намеренно задирая, проговорил Иван Иванович, пряча глаза.
— Э-э-э, нет. В том и сила нашей системы, что не дадут растаскивать: вместо одного хозяина на заводе у нас их сотни, а то и тысячи.
Дверь приотворилась, вошла Надя. Она была в голубом платье, приобретенном год тому назад. Но тогда оно висело на ее еще полудетских плечах, теперь оно ее обтянуло, вырисовывая уже развитые бедра, грудь, плечи. По-домашнему тепло улыбаясь, она кивнула на дверь:
