Маленький, худенький лейтенант, стоя слева от орудия, осматривал местность в бинокль.
— Лейтенант Питтер! — представляется он. Он говорит так тихо и осторожно, словно боится громким словом выдать себя прячущемуся поблизости врагу.
— Вот там Верхне-Царицынский, где находится штаб 4-й армии.
В бинокль Виссе видит около двадцати танков, которые кружат вокруг деревни и берут ее в кольцо. Красные пылающие огненные мячи лопаются перед дулами их орудий. Они непрерывно обстреливают деревню. Из местечка, между деревянных домов, многие из которых уже горят, и из траншей, тянущихся вокруг деревни, тоже вспыхивает орудийный огонь. А впереди широкой и бесконечной маршевой колонной с повозками и лошадьми, грузовиками, «Катюшами», орудиями, вслед за тракторами и танковыми колоннами неудержимо и в дикой спешке тянутся к Дону русские.
— Что вы, собственно, здесь делаете? — спрашивает Виссе лейтенанта-зенитчика.
— Мы должны прикрывать фланг 29-й моторизованной пехотной дивизии!
— И ради этого вы стоите здесь один в широком поле?
— Нет, господин обер-лейтенант! У нас еще три орудия там, справа от нас два, и впереди… — он показывает в направлении идущих русских колонн, — находится наш командир со своим орудием. Слева за нами где-то должна быть противотанковая позиция, которая, правда, будет уничтожена, как только наш танковый дивизион вернется!
У артиллериста Виссе руки чешутся. Он показывает на ползущую впереди колонну:
— Вот было бы здорово, жахнуть прямо сейчас! Лейтенант качает головой:
— У меня строгий приказ не привлекать внимания врага! А ведь могло бы получиться дело, например, при наличии танкового дивизиона с большим количеством самоходок и самоходных лафетов, устроить мощную огневую атаку по маршруту продвижения противника. Это вызвало бы жуткую панику у Ивана! Еще лучше было бы с авиацией. Но она здесь, где для нее столько дела, вообще не появляется. Она все перепахивает развалины в Сталинграде! — возмущается лейтенант. Пренебрежительно глядя на Виссе со стороны, он бурчит: — У меня нет впечатления, что именно самые умные люди в нашей стране становятся генералами! Просто волосы дыбом встают, когда приходится видеть, как они спокойно идут, словно на маневрах!
— В наступлении все отлично! Отступление в уставе сухопутных войск не предусмотрено! — острит Виссе.
— Действительно, это и впрямь так. Когда нам приходится отступать, командование теряет голову! У Роммеля, да, там все было по-другому. Еще три месяца назад я был в Африке. Если где становилось опасно, там сразу оказывался Роммель. Нашей зенитной батареей он сам дважды командовал! Его знал каждый. Там было чувство, что тобой руководят, а здесь, что тебя бросили на произвол судьбы.
— Непосредственной угрозы фронту нет, господин генерал! — сообщает Виссе. — Однако дальнейшее удерживание позиций представляется мне бессмысленным, поскольку правым флангом мы висим в воздухе. Так как у нас нет и тылового прикрытия, существует опасность, что враг атакует открытый фланг и сомнет нас.
Генерал Татарану бормочет что-то, подтверждающее эти слова.
— Я только что получил донесение о тяжелых атаках севернее Червленой. Русские пытаются слева отрезать нас от связи с 297-й пехотной дивизией. Южнее долины фронта уже нет, в этом вы сами убедились, господин обер-лейтенант!
— Таким образом, это значит, — вмешивается Меглих, — что мы тут со своим командным пунктом еще более уязвимы, чем сами позиции! Я позабочусь, чтобы мы были переведены в другое, более безопасное место!
Генерал энергично качает головой: он не согласен, он не хочет. По радио, наконец, удается связаться с армейским корпусом. Атака 29-й моторизованной прошла неплохо и достигнуты благоприятные результаты. Удалось вступить в контакт с саперным батальоном майора Мораро, который один на большом пространстве все еще держит свои позиции. Для дальнейших операций по закрытию прорыва в пятьдесят километров между румынскими армейскими корпусами силы дивизии недостаточны и нет пехотных частей, которые могли бы быть введены во вновь отвоеванную главную полосу обороны.
Майору Мораро следует приказать, чтобы разбежавшиеся румыны из развалившегося Южного фронта 20-й дивизии были собраны у него и чтобы он при сдаче фронта с остатками своего саперного батальона присоединился к 29-й дивизии.
Капитан Мёглих добился своего. Неожиданно прибывает связной на мотоцикле и передает приказ перенести командный пункт дивизии еще до наступления темноты в Гавриловку.
— Убогая дерьмовая дыра! — ругается Кремер. — Расположена в четырех километрах за Нариманом. Тяжело нагруженные выезжают грузовики из балки.
Все в мрачном настроении. Здесь, на этих позициях, все было обжито и прекрасно. За несколько недель штаб хорошо обустроился и прижился. Солдат быстро осваивается всюду, как дома, налаживает свой быт и расстается неохотно с налаженным гнездом, потому что знает, что очень редко его ждет что-то лучшее. На новом месте он должен все начинать сначала и, только он успеет прижиться, как пора идти дальше.
Темной ночью Виссе и его люди въезжают в указанный квартирьерами бункер, один из покинутых 297-й пехотной дивизией.
В нем какая-то безутешность казармы. В середине узкий проход, в котором не разойтись и двоим. Слева и справа от него в три этажа по девять голых нар. Ни стола, ни стула, окно выбито и дверь висит на одной петле. Чудовищно холодно, сыро, сквозняк. В мерцании двух свечных огрызков помещение выглядит ужасно. Нет ни печки, ни дров.
Единственное, что утешает: оставаться им здесь недолго. Каждый час поступают указания относительно отвода дивизии. Пока дивизионный штаб полностью отрезан. Никто ни в чем не ориентируется и не знает, что происходит. Из-за переноса командного пункта утеряна и телефонная связь дивизии. Румыны даже не пытаются прокладывать новые связи. Да и телефонного кабеля почти больше нет. Планомерный отход, судя по всему, вызвал у румын абсолютно подавленное настроение.
В новом штабном бункере, мокрой, абсолютно пустой дыре, на чемоданах и мешках со своим личным багажом сидят румыны, курят и сомнамбулически смотрят куда-то перед собой. Подняв меховой воротник шинели, мучимый холодом и астматически кашляющий, сидит на ящике генерал.
Он лишь приподнимает голову, когда с приветствием входит Виссе; усталым жестом молча предлагает ему сесть на ящик рядом и снова, тяжело дыша, опускает голову на грудь. Виссе видит, что решимость румынского генерала, во всяком случае, в данный момент, полностью парализована и необходимы точные указания от немецкого командования, чтобы сделать вновь бое- и дееспособным штаб, офицеры которого не обнаруживают никаких намерений снова браться за дело.
Поскольку при контратаках в бой был брошен каждый имевшийся в распоряжении человек из тыловых служб, и эти люди в большинстве своем погибли, ранены или пропали без вести, то не хватает и технического, обслуживающего состава для возобновления штабной работы.
Румыны знают, боятся и ненавидят русских как опасных и склонных к насилию соседей у своих границ, ворвавшихся в их страну и оторвавших от нее куски.
Как смелые и верные союзники, и боевые соратники они присоединились к вызывающим восхищение, рвущимся вперед немецким армиям. По традиции они союзники Франции, и только маршал Антонеску совершил этот переворот в сторону Германии. Они надеялись вместе, плечом к плечу с непобедимыми немецкими солдатами, так же, как и они, прославлять свое знамя одной победой за другой и совместно с Германией разбить общего красного врага.
Они мечтали с триумфом войти вместе с немцами в Москву, а теперь, жалкие, побежденные, отступая, они застряли в этой необъятной враждебной империи. Родина так недостижимо далека, и очень маловероятно, что они когда-нибудь вновь увидят ее.
Они потрясены тем, что и немецкие дивизии бегут перед русскими и отступают в полной панике. Они понимают, что, вероятно, находятся не на той стороне и что их страна тоже будет втянута в пропасть, если Германий проиграет войну.
Виссе чувствует, что бесконечное разочарование в своих немецких друзьях есть глубокая причина той прострации, в какую впали румыны. Ему жаль их, и он чувствует себя тоже ответственным за несостоятельность германского командования.
Генерал Татарану, должно быть, все это время внимательно наблюдал за ним и читал его мысли. Виссе вдруг чувствует пальцы генерала под своим подбородком. Генерал поднимает молодому обер-лейтенанту голову, смотрит ему в глаза и с улыбкой отрицательно покачивает головой. «Ты ни в чем не виноват», — говорит он этим. Он достает из кармана и протягивает открытым свой массивный золотой портсигар в знак того, что их дружба не пострадала.
— Может быть, до нас уже дошли сообщения и указания? — Генерал резко встает со своего ящика.
