— Может быть, до нас уже дошли сообщения и указания? — Генерал резко встает со своего ящика.
Раздраженный тем, что одновременно с ним так же не вскакивают все его офицеры и не одергивают мундиры, он проходит по бункеру, держа здоровую руку за спиной, и возмущенными пинками, которыми не прочь был бы согнать со своих мест собственных офицеров, отшвыривает с дороги рюкзаки и мелкий багаж.
— Пойду к нашей подвижной радиостанции, узнаю, нет ли для нас каких-нибудь известий, господин генерал!
Майор Биндер переводит, при этом он тоже встает со своего ящика.
Виссе открывает дверь радиостанции. Волна света ослепляет его, приятное тепло мгновенно устремляется ему навстречу, из динамика льется немецкая танцевальная музыка: «И снова день кончается прекрасный…» Радистам можно позавидовать. Благодаря радио они через тысячи километров связаны с родиной и — по сравнению с бункерами — устроены с приятным комфортом; внутри машины — крошечный и уютный немецкий анклав.
Один из радистов валяется на постели и читает «Мюнхнер иллюстрирте», другой перед аппаратом ждет возможных сообщений и одновременно жарит на электроплитке картошку.
У ног радиста на кровати, виляя хвостом, с шерстяным шарфом, обмотанным вокруг ребер, повизгивает, приветствуя хозяина, Харро.
— Вы опять держите эту проклятую, полную блох скотину на постели!
Пораженный тем, что слышит голос капитана Мёглиха, Виссе видит, что тот, весьма удобно устроившись в углу машины, вытянув ноги в домашних туфлях и читая газету, сидит со стаканом в руке за бутылкой вина.
Возмущенный Виссе слышит ответ радиста, который объясняет:
— Господин капитан, собачьи блохи не переходят на человека. Если у собаки блохи, которые кусают человека, то это человеческие блохи, которые пес получил от нас!..
Глядя поверх газеты, очки сползли на нос, как у старого школьного учителя, капитан как раз собирается оборвать радиста, когда вдруг видит Виссе.
— Добрый вечер!
Так вот почему капитана невозможно было нигде отыскать. Не скрывая своего удивления, Виссе медленно оглядывает капитана от войлочных тапочек вверх, пока не встречается с ним взглядом. Капитан откладывает газету и подтягивает ноги. Капитан Мёглих не имеет права прятаться в передвижной радиостанции.
Солдату, чтобы выполнять свой долг, необходимо иметь чувство, что он тоже что-то значит. Радисты и не думают скрывать, что капитан — непрошеный гость, интервент.
Виссе гладит Харро и щупает его нос, горячий и сухой. Пса лихорадит, он тяжело дышит. Большими глазами пес умоляюще смотрит на хозяина, словно просит прощения, что заболел и находится здесь, в машине. С его губ капает пена, которую стирает унтер-офицер, большой любитель животных. Шкура собаки влажная и склеившаяся от пота.
— Хотел бы попросить вас оставить Харро в машине. Он, похоже, болен.
— Да это, само собой разумеется, господин обер-лейтенант. У Харро грипп. У меня еще есть немного рома и порошок. Ему придется это принять. Я его вылечу!.. — И с намеком показывает на капитана Мёглиха, давая понять, что он на радиостанции не хозяин. — Харро останется на станции и, пока болен, будет спать в моей постели!
— Извините, если я прерываю вашу беседу! — издевательски — раздраженным тоном вмешивается капитан Меглих. — До сих пор до нас не доходит никаких указаний. Нас абсолютно забыли!
— Я не могу пробиться ни в армейский корпус, ни в армию. На всех волнах и частотах все время что-то передают! — объясняет обер-ефрейтор, сидящий у аппарата.
— Могу себе вообразить. Выжидать и попивать чаек, а когда Иван придет, он уж продиктует, что нам делать! Если что-нибудь все же пробьется, какое-нибудь известие для нас, сразу же мне доложить! Спокойной ночи!
— Слушаюсь, господин обер-лейтенант! Спокойной ночи!
— Я расположился на радиостанции, потому что тоже болен! — слабо защищается капитан Меглих.
Виссе кивает и спускается по лесенке в черную, колюче-морозную ночь. Водители спят в своей машине. Безе и оба телефониста еще не примирились с необходимостью ночевать в бункере. Не распаковав свой багаж, не вынув ни одной вещи, только заделав дверь и окна плащ-палатками, в шинелях и сапогах, подложив под голову шапки, они лежат, завернутые в румынские грубошерстные одеяла на голых нарах и с упреком смотрят на Виссе.
— Я не мог выбрать вам другого ночлега! — он рассержен. — Если бы здесь был отель «Адлон», я, конечно, для каждого из вас заказал бы номер-люкс с салоном и ванной. Если бы мне всегда удавалось иметь такое пристанище, например прошлой осенью и зимой на северном фронте, я бы себе все пальчики облизал! Вам еще живется чертовски здорово и вы еще как следует войны не почувствовали. Ваши камрады на передовой ночуют в землянках и окопах! — раздраженный, он выходит и бродит вокруг бункера.
Там, где находится фронт, стоит абсолютная тишина. Ни единого выстрела. Ни одна осветительная ракета не шипит и не лопается в небе. Ему не хватает зарниц и грозовых разрядов артиллерии. Тишина всегда заставляет солдата вспомнить, что он человек.
«Какая пустынная, варварская, жестокая страна!
Быть солдатом — что же это за убогая, тяжелая, дерьмовая жизнь. Офицер! Беднейший поденщик живет лучше. У него есть теплое жилище, горячая еда, крыша над головой, постель и в ней жена. Он не отделен насильственно от женщины, которую любит, территориями целых стран.
Эта война так держит меня в своих когтях, что я, после дневных приключений, просто брежу, — чувствует Виссе. — Война заставляет забыть, что ты человек, что у тебя есть связи в том далеком, невероятном мире, связи с людьми, которые лишь в редкие часы осмысления болезненно оживают в твоих воспоминаниях. Стремлюсь ли я побороть русских? Нет! Я думаю, мы, противники по обе стороны фронта, стремимся побороть древнее чудище войны, которое, плюя огнем, убивая и опустошая целые страны, буйствует по земле, чтобы снова загнать нас в свою пещеру».
А что эта борьба когда-нибудь кончится и снова наступит мир, этого Виссе себе представить не может, и себя он не может вообразить в спокойном, снова сытом мире…
Как ни странно, ностальгию он испытывает не по Вене, а по Франции. Как вторая далекая родина, с которой он глубоко связан, в чьей земле лежат его товарищи, она будет притягивать к себе солдата, даже его сыновей, их будет снова и снова с горящей тоской тянуть в страну, где он воевал, жил, грешил, страдал и любил. Незабываемым останется для него каждое дерево, каждый холм, каждый дом, где он испытал — как мужчина — свое самое сильное переживание.
Скромная, нежная песенка о любви, возможно, передаваемая парижским радио, несется из динамика радиостанции сквозь варварскую зимнюю русскую ночь, заставляя Виссе думать о Гвен — его английской девушке во Франции.
Была середина августа 1940 года. Для Франции война, прокатившаяся по ее земле, осталась уже позади.
Однажды, во второй половине дня, свободный от службы лейтенант Виссе впервые встретился с Гвен после двух недель немого восхищения ею и понял, какая это прелестная, хотя очень застенчивая, но и весьма живая девушка.
Лейтенант Штейн, лучший товарищ еще по военному училищу, как всегда в свободный от службы день собирался куда-нибудь пойти, а лейтенант Виссе, обычно сопровождавший его в этих похождениях, уже пятый раз (сегодня под предлогом, что ему надо написать письмо) не принимает в этом участия.
— Да катись ты! — защищается Виссе от своего сумасбродного дружка, который душится, чтобы только другим досадить, и теперь, направив разбрызгиватель от флакона с французскими духами на сидящего у окна Виссе, окутывает его душистым облаком.
— Ну не красавчик ли я, разве не порадуются мне хорошенькие девушки? — Он становится в позу перед Виссе, всовывает руки с растопыренными пальцами в перчатки и подносит к миловидному озорному лицу крепкую голландскую сигару.
— Рано испорченный повеса, вот ты кто. Старые бабы и те шарахнутся от тебя с испугу.
— Ну уж, Фриц! Так ты идешь со мной?
— Сегодня нет.
— Сегодня нет! Вчера нет, завтра нет! Видно, придется для тебя что-нибудь придумать.
— Попробуй только! — Виссе замахивается на него деревянной подставкой для сапог. Штейн, увернувшись, элегантно выскальзывает за дверь. Затем он снова просовывает голову в приоткрытую дверь.
— Я докажу тебе, что она из того же теста, что и все!
— Хвастун! — насмешливо бросает ему Виссе.
— Может быть, ты придешь в себя, когда я положу к твоим ногам свой трофей — ее прелестный бюстгальтер!
Теперь подставка летит прямо в дверь, которую Штейн поспешно захлопывает снаружи.
Виссе слышит, как Штейн, насвистывая «Марш тореадора», сбегает вниз по лестнице.
Конечно, со стороны Штейна это не больше, чем треп. С этой девушкой его глупые штучки не пройдут. «Это недосягаемо далекая цель для нашей артиллерии, господин лейтенант. Этот виноград навсегда останется для нас зелен! Вплотную приблизиться к этому созданию? Это несбыточная мечта». И все же она не дает покоя лейтенанту Виссе.
