— Ну что тут сказать, — Мефодий Алексеевич оставался совершенно спокоен. — Это. Гад.
— Гад, гад, гад… — закивал головой Витька.
— Но это — гад не сам по себе, — Мефодий Алексеевич вздохнул. — А это — произведённый в гады, это всё ж не то… Семью твою мы это — вытащим. Сейчас ты это — с фрицами общаешься?
— Сейчас нет… приказано было, если отряд уцелеет, ждать, пока на базу станем…
— Ясно это дело… Вот тогда и будешь им слать донесения. Какие я скажу.
— Заподозрят, если мои в лес уйдут… — он впервые вскинул голову, и глаза ожили надеждой.
— Так обставим, что это — не заподозрят. Ты им вон это — какую услугу оказал. Считай, весь отряд это — на блюдечке… Только это чего не обдумай — вешаться или это, стреляться! — повысил голос командир. — Вину это — искупать надо. Никто кроме нас, вот, это, кто тут — про это больше ничего и не узнает… Иди. Это — оружие ему отдайте…
… - Как думаешь — правильно?
Я ждал, что Сашка ответит сразу и безапелляционно: «Нет!» Но он сорвал стебель чертополоха, хлестнул им по сапогам, пожал плечами:
— По человечески — неправильно…и правильно тоже…А по-командирски — правильно со всех сторон… Я, Борька… — он посмотрел на меня и понизил голос: — Если бы вдруг мамка оказалась — живая… и мне вот так…
— И ты?.. — я затаил дыхание.
— Я бы застрелился, — так же тихо сказал Сашка. — А ты?..
К счастью, мне не пришлось отвечать на этот страшный вопрос. Мефодий Алексеевич окликнул нас с крыльца, но потом махнул рукой и подошёл сам:
— Это… дело вот какое, — он вздохнул. — Надо нам это — в родные места подаваться. Это мы кругаля дали, а всё фрицы знают это — где мы… Со следа их это — сбить надо. Одна группа это — пойдёт лесами путлять, да это — с шумом, с громом это… А вторая — это большая — тишком обратно это… Там они нас это — не сразу и искать подумают…
— Ясно, — сказал я. — Со следа немцев мы сбивать будем.
Командир вздохнул вновь.
— Поперёк сердца мне это дело, — признался он. — А только это остальные — девки-бабы, раненые или те, кого это — ну никак терять нельзя… И ещё одно это есть…
— Мы упёртые, — снова сказал я. — Нам терять нечего. Ни детей, ни семей, ни кола, ни двора, а злости и ярости — выше крыши… а смерти в наши дебильные года не боятся, потому что ещё не жили… Вы не стесняйтесь, Мефодий Алексеевич, — я это произнёс без издёвки, я правда не чувствовал ни злости, ни страха, ни досады, ни обиды; я правда видел и твёрдо верил, что ему больно и стыдно говорить нам это. — Мы разведка. Тот, кто выжил в первом бою — уже ветеран…
— Только патрон, гранат побольше, — так же спокойно сказал Сашка, — и взрывчатку возьмём. И девчонки пусть останутся.
— Да, это точно, — поддержал я.
Командир почти неверяще смотрел, переводил взгляд с меня на Сашку и обратно. Потом лицо его задрожало, стало совсем старым, и он встал перед нами на колени:
— Это… ребятки… детки… Христа ради — простите… нас всех простите… весь это — мир, что он такой это… простите, Христа ради…
— Встаньте, пожалуйста, — попросил я. А Сашка молча поднял командира с колен, и Мефодий Алексеевич обнял нас и прижал к себе… или прижался к нам, потому что Сашка был выше его, а я — выше Сашки.
Дождь шёл третьи сутки.
Он был совершенно осенний — холодный и нудный, не очень сильный, но вездесущий, словно не середина июля на дворе, а середина октября, и небо полностью затягивали серые низкие тучи. Но нам это было на руку — в дождь не работают собаки, дождь замывает следы, дождь глушит звуки.
Три дня назад — обстрел гарнизона в посёлке Бокино и взрыв железнодорожной стрелки у того же посёлка.
Позавчера — нападение на полицаев в селе Хвощёвка, убито трое плюс староста. Взяты продукты.
Вчера — пущен под откос эшелон с боеприпасами.
Сегодня — на лесной дороге обстрелян конвой из пяти машин в охранении броневика.
Убитых и раненых нет. Есть дождь и постоянное преследование. Позавчера мы даже слышали, как лают собаки, но успели уйти через болото. Я всегда любил собак и никогда не думал даже, что их лай может быть таким страшным — монотонно-металлический, прыгающий по лесу, как шарик между стальных пластин.
Рэм, Олег, Гришка и я шли через луг. Над мокрой травой висела серая штриховка. Остальные наши оставались пока в лесу за нашими спинами, прикрывая наше передвижение — впереди тоже был лес, прежде, чем войти в него, надо было убедиться, что там нет врага. Шарахнет пулемёт или нет? Я плохо чувствовал ноги, было холодно. К холоду привыкнуть невозможно, врут те, кто так говорит; за то, чтобы стало тепло, я бы отдал всё на свете… кроме своего ЭмПи. А изо рта почти что пар идёт. Костёр бы развести, согреться бы, высушиться, горячего чего-нибудь поесть, хотя бы кипятку выпить… Если откроют огонь сейчас — прыгну вон туда, если сейчас — вон туда…
Дождь рывком усилился, потом так же резко ослабел, но не прекратился. Мне вообще не верилось, что он может прекратиться…
…Мне на какое-то время показалось, что Сашка сошёл с ума.
Мы сидели в мокрой яме под валежником, оплетённым вьюнком. Сверху капало. Внизу было мокро. Сухари раскисли. Отвратительно воняло — то ли плесенью, то ли псиной, то ли моим настроением. Я нацелился как раз закрыть глаза и надвинуть капюшон куртки, когда он вдруг сказал, расправляя на колене, обтянутом мокрыми галифе, Кимкин галстук:
— Ребята, примите меня в пионеры…
Хорошо, что я от обалдения не сразу нашёлся, какую ядовитость сказать, потому что все остальные запереглядывались, и Зинка вдруг строго спросила:
— Почему раньше не был принят?
— За поведение, — Сашка продолжал разглаживать галстук и пошмыгивать носом.
— Хулиганил?
— Да нет… так… Но с милицией дел не имел, честно слово.
— Вообще-то мы не имеем такого права, — подал голос Максим Самохин, с гримасой разминая кисть руки (рана у него то и дело кровоточила). — Мы же не отряд.
— Ерунда, — сердито сказала Юлька.
— Не ерунда, а правила… Но вообще-то на войне ими можно пренебречь.
— Тем более, что у нас есть комсомолка, — напомнил немного лукаво Гришка, глядя на сестру.
— Хорошо, — со строгой торжественностью сказала Зинка, оглядывая нас. — Кто-нибудь хочет что-нибудь сказать о Саше Казьмине? Может быть, у кого-то есть возражения против его приёма в пионеры?
— Я хочу сказать, — подал голос Женька. — Если не принимать таких, как Сашка, то кого тогда и принимать, — и он пожал плечами. — А что он там хулиганил и всё такое… — он снова дёрнул плечами.
— Верно, — кивнул я. — Я хочу сказать… Сашка — в общем, он меня из могилы вырыл. Он настоящий человек… — мне стало немного неудобно за то, что я обманываю всех, но я продолжал: — У меня стаж хороший, можете поверить. Я за Сашку.
— Да никого против нету, — сказал Рэм. — Женька правильно сказал — если не Сашку, то кого…
— Ясно, — Зинка кивнула. — Обещание знаешь?
— Знаю, — Сашка побледнел, я раньше и не думал, что у него есть веснушки, а сейчас они выступили чёрными точками, штук по пять с каждой стороны носа.
— Так. Дай сюда галстук… — Зинка приняла красный треугольник и разостлала его на ладонях. Сашка сглотнул и тихо, но отчётливо начал говорить:
— Я, Казьмин Александр Михайлович, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять Законы пионеров Советского Союза…
Зинка молча повязала галстук на шею Сашки, под воротник гимнастёрки. Он отдал пионерский салют — и выдохнул.
— Поздравляю, — кивнула Зинка и улыбнулась…
…Суше не стало. Мы устроились в кучку полусидя под тем местом, где меньше всего капало и постарались минимизировать соприкосновение кожи с воздухом. Юлька привалилась к моей спине, Женька устроился головой на плече, а сам я улёгся на плечо Сашки.
«Я, Шалыгин Борис, вступая в ряды скаутской дружины имени Лёни Голикова, клянусь выполнять все законы и обычаи русских скаутов, быть верным Родине, знамени дружины и своим товарищам в её рядах, памяти тех, кто был отважен и будущему тех, кто придёт за мной. Совесть, храбрость и честь. Да поможет мне Бог.»
Я повторил это про себя и пальцами ощупал галстук под курткой. А потом вслух сказал негромко:
— Да поможет нам Бог…
…Утром дождь всё ещё шёл. Просветов не наблюдалось. С неба сыпалась мразь, при виде которой больше всего хотелось залезть в кровать, под одеяло, и не высовывать оттуда носа. Мы залезли в какую-то низину и шагали по ней — при каждом шаге вода с чёрными пузырьками поднималась до щиколотки. Когда я уже начал думать, что эта дрянь не кончится никогда, низинка вдруг превратилась в заливчик лесного озера с чёрной водой, подёрнутой у берегов ряской. На другом конце озера, километрах в полутора, стояли дома деревни.
