Александр Щелоков - Жаркие горы

— Не хочу от вас ничего утаивать, уважаемый. Дарбар не в степи лежит. Путей к нему не так уж много. Пойдем по тем, которые есть.

— Сразу по всем трем дорогам? — спросил Абдул Кадыр. — Я так понял?

— Да, хан. По всем трем. Посмотрим, какая из них будет короче и удобнее.

— Кто командует шурави в этом походе?

— Джегрен Бурлак командует, — сказал Черкашин и по инерции, вполне естественной для обстоятельств, чуть не добавил: «Да благослови его победы аллах». Но вовремя сдержался.

— Мы слыхали о таком, — сказал Абдул Кадыр Хан. — Люди говорят о нем хорошо. Он справедливый. Душманы зовут его Бур. Есть такое ружье у пуштунов. Друзья называют его «сто тысяч ружей».

Черкашин замер от удивления. В самом деле, «лак» — по-афгански «сто тысяч». Как он сам не догадался до такого толкования фамилии! Вот бы мог подзадорить комбата!

— Пусть аллах не оставит вас в деле, которое угодно пуштунам, — напутствовал его Абдул Кадыр. — Человек в пустыне — песчинка, подвластная ветру. Но она хранит свою твердость и противостоит стихии. Человек в скалах — слезинка, зависящая от дыхания шайтана. Нам бы не хотелось терять друзей, едва их приобретя. Поэтому обещаю вам: не остерегайтесь со спины в правом проходе. Смотрите вперед. Наш род не причинит вам зла и закроет спину. Сегодня мы собираем джиргу.

Молодой мужчина, с лицом строгим и гордым, подвел к арбабу двух коней — вороного, тонконогого скакуна и гнедого, широкогрудого дальнохода.

— Исмаил проводит вас до Жердахта, — сказал Абдул Кадыр. — Мы ждем вас в гости после возвращения из Дарбара.

Они скупо, по-мужски обнялись.

Черкашин поставил ногу в стремя, легко сел в седло. Конь, играя, норовисто вскинулся на дыбы, будто пытался проверить способности всадника. Алексей взял его бока в шенкеля, осадил поводом и рывком послал вперед. Вороной с радостью принял посыл и резво взял коротким галопом. Черкашин ослабил повод и перевел коня на широкую рысь.

Сарачина быстро удалялась…

От «зеленки» предгорья крутыми ступенями уходили на юг и вытягивались огромным острогорбым хребтом. С востока и запада спину застывшего гиганта расчленяли, но нигде не прорезали насквозь многочисленные лощины и ущелья, звон воды в которых слышался в период дождей и таяния снегов. Зато по ущелью, залегшему вдоль главного хребта, постоянно текла река. Она мелела в сушь и набирала силу при избытке влаги. В такие периоды ущелье становилось непроходимым, а все, что разлив захватывал на своем пути, исчезало навеки.

Черное ущелье — так называли в народе опасное, гиблое место.

Выбегая в долину, река умеряла напор и разливалась по множеству больших и малых арыков. «Зеленка» — богатый оазис, раскинувшийся на глинистых землях, — была обязана своим существованием только потоку.

Рота капитана Ванина шла на Торатанги. Рядом с капитаном сидел на броне бэтээра пуштун проводник сержант афганской армии Рашид. До призыва он работал водителем на трассе, связывающей Кабул с Советским Союзом, и потому сносно говорил по-русски.

С противоположной стороны устроился майор Полудолин. Он впервые наблюдал за людьми, которые ожидали боя. И удивлялся своим маленьким открытиям.

Разговорчивый и общительный в обычных условиях, рядовой Шильников сейчас молчал. Остановившийся взгляд его ничего не выражал. Солдат сидел, сжимая автомат, положенный на колени. Наоборот, молчаливый Костин, из которого в иное время слова клещами не вытянешь, держался возбужденно, дергано. Он примостился рядом с Рашидом и буквально терзал его вопросами.

— Давай, друг, скажи. Как по-вашему сестра?

— Хор.

— Брат?

— Врор.

— Хор — врор. Запомнил. Теперь — мать.

— Мор.

Костин с подозрением взглянул на Рашида: не разыгрывает ли? Спросил с подковыркой:

— Слушай, а слово «вор» у вас есть?

— Есть, — сказал Рашид и опустил ладонь к колену, отмеряя метр роста. — Вор — это такой. Маленький. Совсем небольшой.

— Ну, братцы, — удивился Костин. — Вор врор. Или врор вор — блеск!

Вдоль дороги тянулись безрадостные каменистые осыпи. Казалось, колонна идет по одному и тому же пути, даже не пытаясь сойти с круга. Сухой, колючий ветер обдувал крутолобые взгорья. Их вершины курились красноватой пылью. Она оседала на лицах, припорошивала броню, забивала воздушные фильтры двигателей.

Справа по ходу колонны лежало гладкое, покрытое трещинами глинистое пространство. Палящее солнце перекалило землю, и она угнетала взор свой мертвенностью. Ни птица не пролетала здесь, ни полевая мышь не пробегала.

В расчетное время пришли к «воротам» — устью мрачного ущелья Торатанги. Здесь надлежало ждать приезда майора Бурлака из урочища Жердахт.

Капитан Ванин рассредоточил «броню» — бэтээры — и стал готовить разведку. Для этой цели он выделил взвод лейтенанта Хабалова — прочно сбитого, ладно скроенного осетина. В быту хмурый, неразговорчивый, он преображался в бою: светлел лицом, горячился, становился остроумным и веселым.

Построив взвод, Хабалов оглядел солдат. Заметил одного, не надевшего боевой жилет. Предупредил в меру строго:

— «Слюнявчики» надеть всем!

Кто-то невидимый, изменив голос, спросил из второй шеренги:

— А подгузники дадут?

— Сержант Безухов, — поинтересовался Хабалов деловым тоном, — подгузники захватили?

— Никак нет, — серьезно ответил Безухов, не уловив юмора.

— Тогда, Смоленцев, если опасаетесь, снимите перед боем штаники. На всякий случай.

Строй качнуло взрывом смеха.

— Не очень он грубо? — спросил Ванина Полудолин, слышавший весь разговор.

— Вы о чем? — не сразу понял вопрос Ванин.

— О штанцах.

— А, это… Нет, товарищ майор. Шутка сейчас нужна, чтобы сбить напряжение. Люди в дело идут. Хочешь не хочешь, некоторые чувства у них заторможены. Причем накрепко. Расскажи им сейчас анекдот с намеками — не улыбнутся. Грубая опасность и мягкий юмор — несовместимы. Для понимания намеков нужно спокойное восприятие жизни. Намеки как бы дополняют удовольствия быта удовольствиями остроумия. А грубость, что бы там ни доказывали диссертанты об эстетическом воспитании воина, в боевой обстановке утверждает волю к жизни. Я не могу объяснить почему. Но скажу точно: в грубом деле проще тому, кто сам грубоват. Не раз и не два видел, как в пылу боя люди сами подбадривают себя крепкими выражениями.

— Есть над чем подумать.

— Да и думать уж некогда. — Ванин окликнул взводного: — Лейтенант Хабалов! Кто у вас в головном дозоре?

— Рядовые Максюта и Морозов, — доложил офицер.

— Пусть подойдут ко мне.

Солдаты, выйдя из строя, приблизились к ротному.

— По вашему приказанию…

— Вижу, — махнув рукой, сказал Ванин. — Прибыли. — И обратился к Полудолину: — Разрешите, товарищ майор, поговорить с разведкой?

— Меня здесь нет, — ответил Полудолин недовольно. Ему и самому сейчас хотелось что-нибудь сказать солдатам, но положение, в которое он себя поставил, подсказывало — лучше предоставить ротному полную свободу действий. И поучиться, если можно. — Действуйте, как считаете нужным.

Ванин полуобнял рядового Максюту и отвел его на несколько шагов в сторону.

— Задание представляешь?

— Так точно.

— Не боишься?

— Не-е. — Максюта смотрел на командира широко открытыми светлыми глазами. Рыжеватые брови его выгорели до соломенного отлива, их почти не было заметно, и оттого лицо казалось безбровым.

— Нормальный человек должен что-то чувствовать, — сказал Ванин.

Солдат понял, что лукавство ни к чему. Игра (если то, что они собирались делать, можно назвать игрой) предстояла серьезная: или — или. Обманывать себя и других, выставлять мраморное спокойствие напоказ вряд ли стоило.

— Если честно — не знаю. — Максюта опять открыто посмотрел на ротного. — Боюсь или нет — как узнать?

— Здесь, — капитан прижал руку к сердцу и провел ее легким движением по дуге поперек живота, — здесь западает?

— Свербит, когда подумаю, — ответил солдат, но зная, как точно определить ощущение неясной пустоты, в которую временами окупалось сердце.

— Ладно! — Капитан похлопал солдата по спине. — Ни пуха тебе, ни пера, рядовой Максюта.

— Иду к черту, — усмехаясь, ответил солдат. — Куда денешься. Иду к духам.

Ванин подошел к Морозову:

— Ну а ты как?

Солдат смущенно замялся:

— Не знаю, товарищ капитан, что сказать.

— Скажи самое главное.

— Я?.. Я побаиваюсь.

— Я тоже, — признался капитан. Встретил недоверчивый взгляд солдата. — Не веришь? Нет? Зря! Только мне труднее, чем тебе, Морозов. Ты посетовал ротному, а я кому?

— Вы шутите.